Красное зарево над Кладно - [42]

— Да подожди, старина. Ведь никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать еще хуже, — успокаивает Тонда товарища. — Мы должны верить, что теперь все переменится.

— Должно было перемениться, Тоничек. Подходящий момент был. И возможность была. Я этому действительно верил. А вот теперь, знаешь, мне что-то не нравится. Что-то тут не так. Еще когда ты только приехал, мы в Рабочем доме об этом говорили. Теперь ты осмотрелся. Что скажешь?

— Как раз я к тебе затем и пришел. Поговорить хочу. Мне это необходимо, как соль. Сколько уже лет мы с тобой вдвоем не разговаривали? — вспоминает Тонда.

— Ну, известно! Вы двое как вместе сойдетесь, так уж будут разговоры без конца. А еще говорят, что бабы сплетничают. Но не будете же вы стоять здесь в сенях. Идите в комнату и садитесь, — приглашает жена Ванека.

— Ну, уж если вы просите. Но у вас тут вымыто, а я наслежу, — извиняется Тонда.

— Ну, ну, не пищи! Оно ведь не в первый и, надеюсь, не в последний раз. А впрочем, шагай по тряпкам, для чего же они постланы, — предупреждает жена Ванека.

— Глядите-ка, я даже не заметил ваших ковров. Это вы в рассрочку у Подзимека купили? — смеется Тонда.

— Не насмехайся. Ишь ты! Стану я на старости лет с ума сходить. Впрочем, нынче ты мало где нашел бы подзимековы ковры. Где не лишились их еще до войны, там наверняка лишились их теперь или во время войны. Все, что имело хоть какую-нибудь ценность, перешло к мельникам на Качак и к деревенским кулакам. Да, да, вот какая была жизнь, Тоничек.

Ванек садится с Тондой к столу. Жена шарит в духовке. — Я и не знаю, чем тебя угостить, — сетует она. — Оладьев с повидлом, которые ты так любил и на которые ходил к нам, когда был холостяком, не могу тебе предложить. Теперь их нет. Вот еще по ним с ума сходишь? — расспрашивает она Тонду.

— Да, товарищ, я никогда ничего другого не любил, — уверяет Тонда.

— Погляди на него, отец. На этого невинного младенца. Всегда любил одни оладьи. Знаю я. Как это говорится. Кто оладьями объедается, а кто девушками увлекается. Но ты всегда любил и то и другое. Меня не проведешь. Бедная Маржка. Не пойму, что она в тебе нашла, что за тебя ухватилась. Такая баба хорошая!

— Какая такая хорошая? Ведь через год после свадьбы не померла! — дразнит жену Ванек.

— Известно, этого только вам бы и хотелось, синие бороды, — сердится хозяйка.

— Ну, довольно шутить! Давай поговорим о наших делах. Что скажешь, Ванек? — прекращает шутки Тонда.

— Ну, я вам в таком разе мешать не буду, — решает жена Ванека. — Пойду к дочери поглядеть на внуков.

— Ты иди уж, мать, иди, — отсылает жену Ванек. — Домой особенно не спеши. Мы последим за огнем, чтобы в печи не прогорело.

— Едва ли, — сомневается она. — Вы оба как заговоритесь, так забудете обо всем на свете, не то что о моей печке. Ну, я пошла. Прощаться с тобой, Тоничек, не буду. Знаю, что приду, а вы оба будете еще сиднем сидеть да спорить. — Жена Ванека уходит.

— Так. А теперь, Тоничек, можем выкладывать, что у кого на сердце. У тебя это получится складнее, значит, тебе и начинать, — побуждает Ванек Тонду.

— Знаешь, товарищ, признаться, особенно складного у меня в башке ничего нет. Есть целый ряд вопросов, к которым не знаю, как подступиться. Сколько раз приходит мне в голову, что просто не справимся мы со всеми теми делами, которые на нас нынче навалились. Что мы сильно запоздали и что события нас опередили. Нашей социал-демократической партии надо было работать как-то иначе и основательнее. Чорт его знает, в чем тут дело. Не могу все-таки поверить, чтобы у нас в партии кто-нибудь не хотел бы социализации. Целыми десятилетиями об этом говорим. Но теперь, когда для этого наступила пора, то кажется, как будто здесь полно неразрешенных вопросов и никто не знает что к чему.

— Погоди, Тонда, я тебе помогу эту петлю распутать. Я думаю, что наша партия и многие наши руководящие товарищи перестают нас, рабочих, понимать. Они видят нашу нищету, наши тяготы, желали бы нам помочь, жалеют нас. Все философствуют, как сделать, чтобы мир перевернулся и исчезли бы несправедливость и нищета. При этом думают: как было бы прекрасно, если бы смогли положить в один прекрасный день этот самый социализм как подарок под рождественскую елочку. Как мы должны были бы благодарить их за это. Как они нас осчастливили бы и обрадовали. Но так, Тоничек, дело не обстоит. Если кто-нибудь хочет нам, шахтерам, помочь, то не должен жалеть нас и плакать над нами. Должен взяться за это с другого конца. Ведь мы, Тонда, как-никак, мужчины, а не плаксивые бабы. Каждый день спускаешься под землю и не знаешь, вернешься ли на-гора. Всюду опасность. Ничто не достается даром, без жертв. Нужно научиться приносить жертвы также ради себя, ради тех, кто страдает так же, как и ты, а не только ради других. Неужели же, чорт возьми, мы этого не сумели бы? Мы все-таки уже не сосунки. Видишь, это происходит так. Как только мы начинаем браться за дело, всегда приходит кто-нибудь и отбрасывает нас назад. Ради бога, люди, опомнитесь, только спокойно, мирно, могут быть жертвы. Люди боятся идти на жертвы ради самих себя. При этом не видят, сколько жертв приходится приносить ежедневно ради хозяев. Конечно, каждому хотелось бы сидеть уже у теплой печки да за полным котелком. Что толку вечно об этом мечтать, когда другие бессовестно тащат полный котелок у тебя из-под носа и все сжирают! Что толку над несправедливостями плакать и причитать? Покуда не выпрямишься и не ударишь разбойника по руке, до тех пор он будет тебя обкрадывать. Но если набросишься на тех, кто ворует у тебя из-под носа кашу, то могут быть жертвы. Чепуха! Покуда не решишься на жертвы, будешь все время топить печь и варить кашу для других, а сам только утираться. Нищета сама не умрет, а счастье и благосостояние не народятся, как младенец Иисус. Чтобы нищета сгинула и народилось всеобщее благосостояние, для этого ты должен драться и знать, что это будет стоить жертв. Для решающей драки нужно воспитать настоящих ребят, и самые ученые мудрецы настоящей битвы не выиграют.