Красное и Коричневое. Книга о советском нацизме - [29]

В журнале "Наш современник" появилась полная иезуитских уверток статья известного критика Вадима Кожинова. Он обвинил в троцкизме корреспондентку "Комсомольской правды" Е. Лосото, наиболее остро критиковавшую "Память". Лосото резко ответила Кожинову.2

И все-таки до полной гласности было далеко. Похоже, что сверху уже не спускали редакто-рам четких инструкций о том, что и в какой мере дозволено. Но сквозь бетонный саркофаг страха, въевшегося в души глашатаев перестройки, пробивались лишь тощие ростки подлинной свободы печати. Поэтому был разителен контраст между тем, что можно было прочитать в советской прессе о "Памяти", и теми материалами, какие тогда же привез из Москвы — и опубликовал в нью-йоркской газете "Новое русское слово" журналист-эмигрант Владимир Козловский.3

В обширном интервью с ним некий Саша подтвердил, что никакой положительной программы у "Памяти" нет — ни в области экономики, ни в области политики, ни даже в области сохранения памятников русской культуры.

Судя по интервью, "Память" сама не знала, чего хочет, зато она твердо знала, чего не хочет. А не хочет она двух вещей: демократии и евреев.

Однако такие люди, как Саша и даже Дмитрий Васильев — это далеко не все и даже не главные силы так называемых патриотов. Это всего лишь штрафная рота, брошенная под огонь "врага", чтобы прикрыть основные части, которые действуют более изощренно и располагают не только легким оружием, но и танками, и дальнобойной артиллерией и обширными резервами.

"Патриотизм", как ведущая в СССР идеология, призванная подменить "интернационализм", стал исподволь вводиться Сталиным еще в довоенные годы, но особенно настойчиво и открыто — в годы Второй мировой войны. "Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя родиной", —

84

заметил римский император в пьесе одного немецкого драматурга.

Пропаганда славы русского оружия сопровождалась более или менее открытым недоверием к "нацменам", а затем — суровыми репрессиями против целых "народов-предателей".

После войны официальный патриотизм продолжал усиливаться. Цинизм вождя оказался настолько безграничен, что сразу же после Нюрнбергского процесса, на котором перед потрясен-ным миром впервые предстал весь масштаб злодеяний нацизма, Сталин импортировал нацист-скую идеологию. Развернутая им антисемитская кампания по размаху и демогогии почти не уступала гитлеровской, разве что в ней было больше изощренного коварства и даже своебразный эстетизм. Право же, когда вспоминаешь пышные похороны, которые Сталин устроил Соломону Михоэлсу, убитому по его же приказу, или "дело врачей-отравителей", за которым должна была последовать высылка всего еврейского народа в Сибирь якобы по его собственной просьбе, то нельзя отделаться от мысли, что подобные игры доставляли "вождю народов" особое сладо-страстное наслаждение.

После смерти Сталина накал шовинистических страстей заметно снизился, но они не утиха-ли никогда. Достаточно вспомнить, сколько ярости вызвало стихотворение Евгения Евтушенко "Бабий яр" — о массовом уничтожении евреев в Киеве во время оккупации его нацистами. Всякое напоминание об истреблении евреев гитлеровцами считалось антипатриотичным. Но особенно заметно антисемитизм стал усиливаться после вторжения советских войск в Чехословакию. Именно это событие положило конец всем надеждам, которые были порождены разоблачением "культа личности".

При Хрущеве немало людей еще верило в то, что сталинизм порожден издержками роста, отклонениями от правильного пути, который в конечном счете должен привести к материальному изобилию, справедливости и свободе. Снятие Хрущева, превратившегося в последние годы в распоясавшегося самодура, и оживило эти надежды, и породило тревогу. Но когда советские танки вошли в Прагу стало ясно, что на стороне тоталитарной

85

системы не осталось притягательных идей. Ракеты и танки — это все, на чем она держится.

1968 год надо считать важнейшим переломным годом современной истории. Военная операция 21 августа была проведена безукоризненно, Александр Дубчек и его окружение были взяты в здании чехословацкого ЦК. Но то была Пиррова победа.

То, что при отсутствии доводов танки и ракеты могут стать действенным аргументом в идейном споре, не было изобретением Брежнева. Но с точки зрения исторической перспективы, советское общество оказалось в таком глубоком тупике, куда его не заводили прежде ни сталинские чистки, ни хрущевские метания. Все теперь понимали, чтов тупик его завела сама система. И возможно было только два выхода из него.

Один из них как раз в то время предложил Андрей Дмитриевич Сахаров в своем знаменитом "Меморандуме". Это путь сближения с Западом, гласности, расширения демократических свобод и прав человека, иначе говоря путь той же Пражской весны. Совершенно очевидно, что он был неприемлем для советского руководства.

Другой путь — это путь нацизма.

Впрочем, была еще третья возможность: продолжать топтаться в тупике. Такой вариант больше всего подходил Леониду Брежневу — как в силу особенностей его темперамента, так и из-за того положения, в котором он находился.