«Красное и коричневое» и другие пьесы - [13]
А д е л ь. Ошибаетесь. Фюрер знает, и этого достаточно.
Д и м и т р о в. Насколько я понял, вы готовитесь к политической карьере, точнее — к полицейской. Следовательно, не только фюрер, но и вы должны знать.
А д е л ь. Вы никогда не поймете немецкую молодежь. Ту молодежь, которая поднялась на борьбу за новый мир. Выйдите на улицу, и вы, может быть, услышите биение этого молодого сердца в дроби барабанов, в песнях, в пылающих кострах, на которых сгорает плесень, накопившаяся за многие века и именуемая культурой… Ничего до нас не было, господин Димитров, запомните это! Ничего!
Д и м и т р о в. А после вас будет что-нибудь?
А д е л ь. Не беспокойтесь о будущем Германии, господин иностранец. За нашу новую Германию сейчас отдают свои жизни ее лучшие сыны.
Д и м и т р о в. Такие, как ваш Хорст Вессель?
А д е л ь. Да. Именно такие, как он.
Д и м и т р о в. Фрейлейн Адель, Хорст Вессель был сводником, его убил один из соперников в доме проститутки…
А д е л ь. Я запрещаю вам, иностранцу…
Д и м и т р о в. Ну вот, вы снова запрещаете.
А д е л ь. Хорст Вессель — символ нашей борьбы. Его имя свято для немецкой молодежи.
Д и м и т р о в. Да-да, конечно, он оказался в доме той женщины, чтобы спасти ее душу.
А д е л ь. Вот видите! Вы, оказывается, отлично все знаете, а говорите гадости. Вам, иностранцам, никогда не понять нас, молодых немцев. Ваш процесс окончен, господин Димитров. Вы уже ушли в прошлое.
Д и м и т р о в. Мы все когда-нибудь уйдем в прошлое. Кстати, и вы тоже. Потеряют подвижность суставы, появятся морщины, сердце станет биться с перебоями, память ослабеет. Это естественно. Но память человечества всегда будет оставаться молодой и светлой. Человечество ничего не забудет. И ваши фюреры когда-нибудь ответят не только за таких, как я, но и за вас, за вашу искалеченную молодость.
А д е л ь. Я вам запрещаю так говорить!
Д и м и т р о в. Это не в вашей власти, фрейлейн Рихтгофен. Правде рот не заткнете.
А д е л ь. Мы заткнем рот вам! (Направляясь к двери.) Вам не удастся поколебать моей веры! Не удастся потому, что я твердо верю. Верю в будущее Германии. (Хлопает дверью.)
Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, вы забыли свой реферат!
Затемнение.
На просцениуме — Ч т е ц в к о р и ч н е в о м.
Ч т е ц в к о р и ч н е в о м. Приказ министерства просвещения Баварии: «Преподавание истории во всех школах Баварии с начала учебного 1933/34 года спланировать следующим образом: первые четыре-шесть недель отвести для изучения материала, охватывающего период с 1918 по 1933 год, остальной учебный материал, соответственно сокращенный, распределить на остальные месяцы года. В конце учебного цикла, на последнем уроке, провести торжественный акт в зале, украшенном флагами и цветами. Необходимо, чтобы учитель и один из учеников выступили с краткой речью о расцвете нации. Особое внимание обратить на пение патриотических песен».
На просцениуме — Ч т е ц в к р а с н о м.
Ч т е ц в к р а с н о м. В настоящий момент все театры Германии играют пьесу национал-социалистского писателя Ганса Йоста «Шлягетер», в которой главный герой заявляет: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет!»
Затемнение.
Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в и в р а ч.
В р а ч. Дышите.
Д и м и т р о в. Теперь вы можете говорить со мной смело, доктор. Я невиновен и судом оправдан.
В р а ч. Виновны вы или невиновны, решают другие, я же — всего лишь врач. Дышите… Так. (Встает.) Я оставляю вам лекарства. Пожалуйста.
Д и м и т р о в. Доктор, я хотел бы попросить вас…
В р а ч. Я тоже хотел бы просить вас, Димитров, не говорить со мной ни о чем. Кроме вашего здоровья. Всего доброго.
Врач уходит. Входит Ф р и к и осторожно подает Димитрову какую-то книгу.
Затемнение.
Свет загорается. В кабинете — д-р Б ю н г е р, Г е л е р и А д е л ь. Ш т у р м о в и к вводит Д и м и т р о в а.
Б ю н г е р. Димитров, есть приказ о вашем переводе в тюрьму берлинского гестапо. Надеюсь, вам будет приятно переменить климат. Нашей милой фрейлейн Рихтгофен выпала честь сопровождать вас.
Д и м и т р о в. Я никуда не поеду. Я оправдан, и у вас нет оснований задерживать меня. Я настаиваю, чтобы мне ответили: когда я буду освобожден?
Б ю н г е р. Этого я не знаю.
Д и м и т р о в. Есть в этой стране хоть кто-нибудь, кто это знает?
Б ю н г е р. Есть, господин Димитров. Бог!
Д и м и т р о в. Вы хотя бы над богом не издевайтесь. Вопреки общепринятым законам вы держали меня здесь, а теперь собираетесь переправить в Берлин. Для чего? Чтобы при попытке к бегству разделаться со мной? Но я ничего не боюсь и бежать не собираюсь. Неужели вы не понимаете, что ваш произвол и без того меня губит, разрушает мое здоровье? Меня содержат в полной изоляции. Знаете ли вы, что значит для меня день, прожитый без общения с внешним миром? Ежедневно повторяется одно и то же: «Дышите… глубже…» Сколько мне еще здесь дышать, господин Бюнгер? Пока яд вашего воздуха меня не отравит? Я не могу сидеть сложа руки. Я хочу бороться, а не «дышать глубоко». У вас тут можно с ума сойти. Лучше устройте мне еще один процесс!
Б ю н г е р. Будет нужно — устроим, господин Димитров.