Красноармейцы - [19]
А потом пришел, нет не пришел — прибежал разведчик и сообщил, что «половина разведки во главе с командиром взвода сожжена струей огнемета». И побежала весть от бойца к бойцу, незаметно выползла из штаба и пошла гулять по ротам.
— Спален огнем любимец первой роты, командир третьего взвода, Петряк.
Комбат только передернул бровями и стал намечать на карте установленные разведчиками сведения о границах минного поля противника.
Гулко заухала артиллерия К минному полю поползли саперы: поле надо взорвать… Взорвать раньше, чем наскочат на него наши части…
А когда первые краски вечера совсем по иному расцветили горизонт, наши головные части вышли из деревни. Идут роты. Без звука, без шороха, только изредка звякает котелок и сейчас же стыдливо умолкает… Тьма покрыла поля. Тьма сегодня особенно черна и загадочна. Каждый куст таит опасность. В каждом кусте может быть противник. Недаром ко всем кустам протянули свои щупальцы полковая, батальонная и ротная разведки.
Стали на рубеже. Комбат еще раз обдумал план наступления. И ровно в час ночи развернулись роты и двинулись вперед. Наступление началось. Каждый боец знал, куда он идет. Был ли страх?.. Да, пожалуй, у многих был страх, но молодой задор и особенно желание победы одерживало верх. Особенно молодцевато держались комсомольцы.
А в третьем отделении второго взвода шагал маленький красноармейский депутат Цыганков.
На сжатой полосе ржи остановилась наша рота. По всему полю еле заметными во тьме черными точками двигались связисты. Надо было наладить связь с комбатом и соседними ротами.
Выслав охранение вперед и в стороны, расположилась рота на колкой, сырой земле. Густая мгла обволакивала нас непроницаемой пеленой. И в нескольких шагах с трудом различали товарищей. Дни похода давали себя знать. Нипочем была колкость и сырость земли: утомленные переходами и бессонными ночами дремали стрелки. Оставшиеся два часа коротали мы в рассказах и воспоминаниях.
Вернее, говорил один. Говорил комроты. А мы, юнцы, слушали, затаив дыхание.
Комроты не покручивал густых усов, как обычно бывает в таких случаях. У комроты не было усов. Он сверлил глазами тьму. И нам видно было, как блестели эти так много видевшие глаза.
— В далекую польскую деревушку забросила война седьмую роту. Рота была в головной заставе и не одну стычку вынесла с неприятелем.
По крестьянским избам разместилась рота. В школе расположился штаб. Усталость крепко сковала часовых. И не заметили они, как польские отряды окружили со всех сторон деревню, взяли ее в мешок. Когда испуганно и тревожно закричал, предупреждая товарищей, опрокинутый часовой, было уже поздно. Но все же жестоким огнем встретили неприятеля бойцы роты, окружившие штаб. Был убит пулеметчик, и сам командир роты строчил по полякам.
Сила сломила силу. Рота была взята. И в штабе со связанными руками допрашивался комроты. Ничего не сказал комроты. Ни слова не подарил он полякам и потом, избитый, исколотый штыками, лежал и ждал смерти…
На миг замолк комроты, неслышно подполз связист и вызвал его к телефону. И пока принимал комроты приказ из батальона, мы сидели и думали о его рассказе и вслушивались в гул артиллерийской канонады.
— И вот когда лежал я и думал о том, что не увижу никого больше из своих, не увижу победы нашей и торжественного парада на Красной площади, я с горечью перебирал все причины нашего поражения. И когда заскрипела дверь и темная фигура проникла в сарай, я последний раз мысленно простился с друзьями и решил умереть, как большевик.
Кто-то в дубленом тулупе (мне особенно запомнился запах кожи) схватил меня и тихо сказал: «За мной!..» И откуда-то пришла уверенность, что я спасен.
Я пошел… Что рассказывать дальше… Это была учительница. Как она проникла в сарай, как одолела часового, не знаю и до сих пор. Не знаю и то, почему она решилась освободить меня. Была это пожилая женщина. Вечером, перед позорным поражением, за чаем мы молчали. По-русски она говорила плохо. Может быть сын был у нее в армии, — не знаю. Я никогда не видел ее с тех пор. Я даже не написал ей. Деревушки на карте не было. Да и куда там писать было в боях и походах?
Я… кажется, я… даже не поблагодарил ее. Она вывела меня за околицу, и я окунулся во тьму. Когда назавтра мы отняли у поляков деревушку, я не нашел старой учительницы. Только в сундучке, под койкой, нашли мы портрет белокурого юноши и старую, истлевшую на сгибах польскую листовку…
Замолк комроты… Скрутил папироску и закурил «в рукав».
И опять смотрели мы вдаль и думали о рассказе. Ничего необычного не было в рассказе. Не раз о подобных случаях и слышали и читали мы, но в эту предбоевую ночь он звучал по-особому. И ярко в ночной тьме, вставала далекая польская деревушка и старая учительница.
Сильней заухала артиллерия. Мы получили приказ двигаться в наступление. Тихо ползли вперед. Вдруг пламя огня с треском лизнуло ряды передних бойцов. Разорвался фугас. Это было началом. По всему полю начались разрывы. Затрещали выстрелы. Зататакали пулеметы. Химические бомбы изрыгали смертоносный газ. Море огня разливалось по полю. Пораженный осколком, упал наш комроты. Вклиниваясь вперед, в глубь противника, двигались наши пулеметы, и за ними перебегали стрелки. Сзади слышался гул орудий…
