Красная верёвка - [2]

Джигита звали «Джон-Асиор» — попросту Асир, или, если угодно, Асирджан. По-русски он говорил на удивление хорошо. Мы долго гуляли по городу, и Асир говорил о том, какая это редкость — красивая и скромная русская девушка. Обошли несколько дорогих магазинов, где мой кавалер, по-хозяйски тыча пальцем в товары, спрашивал, чего мне хочется. Мне ничего не хотелось. Тогда он пригласил меня в гости. Ненужный и теперь даже лишний, но уже намертво прилипший ко мне тургеневский имидж не позволил отказать ему и в этом. В стеснении и ужасе я стояла рядом с мужчиной в грязненьком лифте, поднимаясь в его квартиру. Асир доверительно рассказывал, как он богат. Что скоро у него будет свой магазин (чуть раньше он показал мне заброшенные руины какого-то старого особняка), а начальный капитал дал ему дедушка-миллионер из Палестины.

На кухне Асир долго и грубо (от ужаса я едва не лишилась рассудка) терся об меня сзади, сжимая в мощных волосатых руках мою грудь и целуя меня в шею. При этом он приговаривал, что бояться нечего, ничего дурного он мне не сделает, потому что я такая хорошая, скромная девушка, не то что другие, которые ходят в коротких юбках и говорят: «Асир, пойдем с тобой в бар-ресторан». Что он может обнимать девушку, целовать её, ласкать, но не приведи Аллах обидеть её. Через несколько плотных, нескончаемых минут Асир действительно взял себя в руки, отпустил меня и пошел ставить чайник. «Я люблю сладкий чай и сладких девушек», — пояснил он.

Насовав мне в карман конфет, Асир проводил меня до метро и пообещал непременно позвонить, когда вернётся из важной командировки. Обещание, кстати, он выполнил — и с тех пор звонил каждый вечер, по-восточному красноречиво выпрашивая любви и умоляя о встрече, пока, наконец, не выдохся. Но это было чуть позже.

А пока я не могла дождаться субботы, когда можно будет сходить в храм на исповедь. (Идеал целомудренного В.В., несомненно, предполагал в девушке глубокую религиозность!) Едва дотерпев, я встала спозаранку и со всех ног помчалась в ближайшую церковь, где — мне повезло — как раз вёл службу мой любимый священник отец Виктор. — Батюшка… Меня… меня обнимал мужчина… — А-я-яй… Ну как же так? Нехорошо, нехорошо. Девушка должна быть осторожной — может случиться несчастье. — Отец Виктор обеспокоенно заглянул в моё зарёванное лицо. — Не случилось ещё? — Всхлипнув, я помотала головой, и отец Виктор, совершив все положенные ритуальные действия, отпустил мне грехи. И вот я опять чиста! Моему счастью не было предела. Он был действительно хорошим священником, этот отец Виктор, хотя весь район знал, что он работает на КГБ и по воскресеньям громит в своих проповедях «жидов» вместе с «проклятым немецким шпионом Ульяновым-Бланк».

Происшествие с Асиром помогло мне понять, что этот митинг, пожалуй, станет для меня последним; даже заветную газету с автографом я оставила в доме кавказца за ненадобностью. Наверное, я и пошла-то на первомайский митинг скорее по старой памяти, как бы по инерции, уже совсем не чувствуя того, что чувствовала ещё зимой, когда как-то раз сбежала с урока физики, чтобы попасть на митинг ЛДПР в Сокольниках. Шел снег. Подходя от метро к парку, я ещё издали увидела разноцветное скопление народа и возвышающегося над ним В. В. Помню потрясшее меня видение: Жириновский снял шапку, отчего его голова сразу стала очень маленькой; облепившие её кудрявые пряди были мокры, а глаза казались совершенно синими. Мне так хотелось, чтобы эти синие глаза коснулись меня хоть на секунду; я верила, что, увидев меня, так похожую на Наташу Ростову, с черным ободком на голове и бледным ненакрашенным личиком (я была уверена, что В.В. не любит косметики!), он сразу поймет, что я пришла. Но он так ни разу и не взглянул на меня, лишь однажды мне показалось, что небольшие синие глаза скользнули по мне без всякого, впрочем, интереса.

— Владимир Вольфович, — раздался голос из толпы, — скажите, а вот если вы станете президентом… — Жириновский хрипло рассмеялся. — Не если, а когда, — закричал он, — не если, а когда!

Оркестр заиграл марш. Под заунывные, торжественные звуки мы двинулись к Матросской Тишине, где к нам присоединились коммунисты с красными флагами (на фоне падающего снега это выглядело романтично и захватывающе, словно в кино про революцию!), и мы еще долго орали под зарешеченными окнами: «Сво-бо-да! Рос-си-я!». Украдкой, с опасливым любопытством я поглядывала на эти окна, за которыми неясно маячили какие-то белые пятна; мне мнилось, что это Янаев и его соратники бледными лицами прильнули к решеткам и с надеждой и нетерпением смотрят на нас, ожидая, что мы вот-вот возьмем тюрьму штурмом и вернем им свободу.

В этот миг я от души радовалась тому обстоятельству — а ведь ещё полгода назад оно вызывало во мне мучительную досаду! — что, хоть, конечно, в незабвенные августовские дни все мы искренне желали победы демократии, на баррикадах я всё-таки не была. Впрочем, в этом не было никакой моей заслуги: просто как раз накануне путча мы с бабушкой приехали отдыхать в Дом Творчества Гостелерадио, от которого до Москвы не менее полутора часов езды.