Красная трава - [5]

Кротенок замурлыкал. Его крохотные красные глазки сверкали, как белые сапфиры. Вольф сел и положил его на грудь Хмельмае, в то самое место, где начинается, или кончается, смотря откуда идти, платье, как раз между грудей.

— Такой мягкий, — засмеялась Хмельмая. — Как хорошо.

Вольф повалился обратно на траву. Он уже привык к темноте и стал кое-что в ней различать. Перед ним всего в нескольких сантиметрах покоилась рука Хмельмаи, светлая и гладкая. Он придвинулся и слегка коснулся губами затаенной впадинки на сгибе у локтя.

— Хмель… ты прекрасна.

— Не знаю… — прошептала она. — Как хорошо. Может, поспим здесь?

— Можно, — сказал Вольф. — Я уже думал об этом.

Его щека прижалась к плечу Хмельмаи, еще слегка угловатому от избытка юности.

— Проснемся все в кротах, — опять заговорила она.

И снова засмеялась своим низким, глубоким, чуть-чуть приглушенным смехом.

— Трава так хорошо пахнет, — сказал Вольф. — Трава и ты. Здесь полно цветов. Но откуда же запах ландышей? Их время уже прошло.

— Я их помню, — сказала Хмельмая. — Прежде было много ландышей, целые поля, такие густые, будто их подстригли под бобрик. Садишься посреди и рвешь их, не вставая. Кругом одни ландыши. А здесь другое растение, с цветами, словно маленькие кругляшки оранжевой плоти. Не знаю, как оно называется. А под головой у меня фиалки-траурницы, а там, у другой руки — асфодели.

— Ты уверена? — спросил словно бы издалека Вольф.

— Нет, — сказала Хмельмая. — Я их никогда не видела, а так как я люблю и это название, и эти цветы, то я и соединила их вместе.

— Так всегда и поступают, — сказал Вольф. — Соединяют то, что любят. Вот и выходит, что если бы так не любили себя, то всегда были бы одиноки.

— Сегодня вечером мы совсем одиноки, — сказала Хмельмая. — Оба одиноки.

Она вздохнула от удовольствия.

— До чего хорошо, — прошептала она.

— И это не сон, — сказал Вольф.

Они замолчали. Хмельмая нежно ласкала кротенка, который от удовольствия урчал, как и полагается крохотному кротенку. Над ними открывались пустые дыры, преследуемые подвижной темнотой, временами скрывавшей звезды от их взгляда. Они заснули, не разговаривая, прижавшись к знойной земле, в аромате кровавых цветов. Начинало светать. Из дома доносился невнятный гул, изысканный, как голубая саржа. Стебелек травы гнулся под едва уловимым дыханием Хмельмаи.

ГЛАВА VI

Устав дожидаться пробуждения Лиль, каковое вполне могло состояться лишь к вечеру, Вольф оставил рядом с ней нацарапанную на скорую руку записку и, облачившись в специально задуманный для игры в пентюх зеленый костюм, вышел на прогулку.

По пятам за ним тащился сенатор Дюпон, запряженный горничной в маленькую тележку, куда были сложены шары в шарохранительнице, шарохранительница в шароносице, лопатки-поскребыши и остроколье, не говоря уже о счетчике ударов и воздушном змеевике-отсоснике для подъема шаров из самых глубоких лунок. В перекинутом через плечо футляре Вольф нес свои пентюклюшки: одну — широкоугольную, другую — с затупившимся углом и еще одну, которой никто никогда не пользовался, но которая очень ярко блестела.

Было одиннадцать часов. Вольф чувствовал себя вполне отдохнувшим, но Лиль танцевала без передышки до самого утра. Сапфир, должно быть, работал над машиной. Хмельмая, вероятно, тоже спала.

Сенатор бранился, как сам черт. Он терпеть не мог пентюх и уж совсем не переваривал тележку, которую Вольф время от времени заставлял его таскать, считая, что в результате подобных упражнений брюхо сенатора должно опасть. Душа сенатора Дюпона была подернута траурным крепом, ну а брюху его никогда не опасть, уж больно оно раздуто. Через каждые три метра сенатор останавливался и потреблял очередной пучок пырея.

Площадка для пентюхов простиралась у самой границы Квадрата, за южной стеной. Трава здесь была уже не красной, а прелестного искусственного зеленого цвета, украшенная к тому же перелесками и пустошами для косоглазых кроликов. Здесь можно было тюхать часами, не поворачивая вспять; это составляло одну из главных прелестей места. Вольф шел быстрым шагом, смакуя бодрящий воздух свежеиспеченного утра. То и дело он окликал сенатора Дюпона и подтрунивал над ним.

— Ты все еще голоден? — спросил он, когда сенатор набросился на особенно хорошо уродившийся кустик пырея. — Надо будет сказать, чтобы тебе его время от времени давали.

— Ладно-ладно, — пробормотал сенатор. — Как не стыдно насмехаться над старым горемыкой, которому едва достает сил влачить свое тело и которого заставляют сверх того тащить за собой тяжеленные повозки.

— Тебе это просто необходимо, — сказал Вольф. — Иначе у тебя отрастет брюхо. Потом вылезет шерсть, ты подцепишь чумку и в конце концов запаршивеешь.

— Для всего этого свинства, что мне приходится делать, я сойду и таким, — сказал сенатор. — А горничная в любом случае выдерет всю шерсть, что у меня останется, с рвением меня причесывая.

Вольф шагал впереди, засунув руки в карманы, и говорил, не оглядываясь.

— Ну а все же, — сказал он. — Предположим, что кто-то обоснуется здесь по соседству с нами и что у него будет, скажем… сучка…

— Этим меня не пронять, — сказал сенатор, — я от всего уже освободился.