Красная пленка - [2]

Рассказы Сапельченко обладают колдовской особенностью — заговаривать чужую злобу и перетирать ее в брезгливую жалость. В любом случае пока его никто не обижает. Над ним лишь подтрунивают.

* * *

Благослови Господь город Чернигов и его музыкальную фабрику. У язвенников имелась наследственная гитара.

Я, когда зашел, первым делом поприветствовал палату, а затем воскликнул, вроде бы с радостным изумлением:

— О, и музыка у вас есть!

Меня тотчас спросили: «Умеешь?» — я сказал: «Да».

Крепкий парень в тельняшке протянул мне эту гитару:

— Тогда умей!

Лицо у него было точно как с барельефа о героической обороне Севастополя, такое монументальное лицо:

— А то говорили некоторые, что умеют играть, а сами ни хуя не умели.

Это музыкальное испытание было много лучше того, прачечного, о котором я знал понаслышке и бессонными ночами пророчил себе: «Вот тебе, «душара», хабэ, пойди простирни». Теми ночами я растил в душе свой будущий решительный ответ: «Нет, я не буду стирать это…» Не понадобилось.

У гитары не было первой струны. Дека оказалась раздолбана, на одном колке отлетела шляпка. Я задал в общем-то глупый вопрос:

— А где струна?

— В пизде, — безликими голосами отозвалась палата.

— Я имею в виду, если она у основания порвалась, то я могу перетянуть…

— Нету струны, — припечатал черноморец.

— Ладно, — я не настаивал. — Можно и с пятью. Только подстроить надо…

Видимо, эта фраза уже звучала из уст тех некоторых, которые так и не сумели.

Черноморец насмешливо кивнул:

— Давай.

Гриф был искривлен, и на пятом ладу железная струна взрезала палец. Колки, дьявольски чувствительные, от малейшего касания меняли строй чуть ли не на полтона.

Время шло, и сдержанный ропот разнесся по палате.

Кто-то изобразил ртом бздех и сказал:

— Не выходит каменная чаша…

Я покрылся жарким потом и проклинал себя за торопливость. Лучше бы молчал, скромно поздоровался да пошел искать место…

Выход был один, взять за основу струну с разбитым колком и строить относительно нее. И когда через минуту черноморец сказал: «Ну, маэстро хуев…», — вдруг гитара сдалась.

Я, затаив дыхание, подогнал басы и прошелся быстрым перебором:

— Готово.

— Спой чего-нибудь, — сказал черноморец.

— «Поручик Голицын»? — предложил я.

Известную песню приняли в общем благожелательно. Пожалуй, лишней была фермата на «Поручик Га-а-а-а-а-(не меньше пяти секунд)-лицын!», несколько смутившая публику. Я понял это по их озадаченным лицам. Возможно, они уже не были уверены, смогу ли я исполнить настоящие мужские песни, про отъезжающих на родину дембелей, про голубей над зоной — песни, которые поют негромкими гнусавыми и чуть смущенными голосами…

— Ну ты Малинин, — похвалил черноморец, протянул мне руку и назвался Игорем. — Научишь на гитаре играть?

— Без вопросов, — ответил я, подумал и обратился к остальным: — Вообще, если кто захочет на гитаре научиться…

На песню пришел из соседней палаты здоровенный грузин. Старослужащие язвенники называли его Ваней. Позже я узнал, что фамилия у него Киковани.

Грузин был благодушен:

— А эту можэшь… Там такое… — он щелкал пальцами. — Под сы-ы-ы-ным нэ-э-бом есть го-о-род оды-ы-н, он с яркой звэздо-ой… Животное, как орел, там гулаэт, а?

— «Город золотой»? Конечно, могу.

Грузин в такт песне мечтательно кивал, попросил: «Напыши слова» и добавил, обращаясь к нашим «дедам»:

— Я бы к вам пэрэшел, он бы мнэ про город пел! Ыли его к нам забэру!

— Да, — сказал черноморец Игорь, — он заебись поет. У нас останется.

Ваня, уходя, напоследок сказал мне, так чтоб слышала палата: «Если обыжат будут, гавары».

Я получил оставшееся после кого-то постельное бельё и одеяло. Простыня производила впечатление чистой, а наволочка была гнилостного цвета, с подозрительными желтыми разводами. Бельё, как я понял, собирались менять еще нескоро.

Грязную наволочку я снял. Раздетая подушка оказалась в черных пятнах и глухо смердела рвотой и подгнившим пером. У меня была с собой чистая футболка, и я натянул ее на подушку.

Игорь указал мое место, посередине двух коек. Я попытался надвинуть на стык матрас, но лежащий рядом «дед» так хуево на меня посмотрел, что я предпочел ограничиться своим одеялом, свернув его в длину.

Все съестные припасы, что мне дал и в дорогу, я положил на тумбочку и громко сообщил:

— Угощайтесь, мужики.

В тумбочке я скромно поселил мыльницу и зубную щетку.

Вместо нейтрального «Поморина» маму угораздило всучить мне детскую зубную пасту.

— «Красная Шапочка», — произнес за моей спиной черноморец Игорь.

У меня лицо вскипело от стыда. Вот как назовут сейчас, не приведи Господи, Красной Шапочкой! Тогда всё, пиздец…

— Я, когда малой был, жрал такую, — сказал Игорь, — она сладкая.

Обошлось, я вынул бритвенный прибор и подарочный одеколон.

— «Консул»! — ласково прочел черноморец.

Я подумал, что всё равно бреюсь раз в месяц, сказал: «Дарю», — и вышел из палаты, чтобы успокоилось сердце.

Белые коридоры пахли хлоркой и вырванными зубами, как в кабинете стоматолога. Возле процедурных к этому букету подмешивалось еще что-то тревожное и медицинское, состоящее из спирта и дегтя. У столовых преобладал запах супа и теплого помойного ведра.

Я уже понял, почему госпиталь называли Углом. Основное здание было г-образное, из двух сцепленных флигелей. Этажи были обустроены практически одинаково — палаты, процедурные комнаты, столовая, туалет, душевая — и различались лишь контингентом. На первом, втором и третьем разместили срочников, на четвертом обитали немногочисленные ветераны и отставники, на пятом, по слухам, водились офицеры.