Красная луна - [9]

Навстречу — наперерез ему — из тьмы морозной ночи метнулась тень.

Черная вязаная шапка на голове. Прорези для глаз.

Глаза — в прорезях самодельной бандитской маски — сверкают в него.

Он не успел сунуть руку в карман и вытащить «руби». На него уже глядело бешеным черным глазом, глазом пустоты, пистолетное дуло.

Я знаю, кто ты. Не толкай руку в карман. Засунешь — прошью насквозь.

«Он со мной говорит — значит, он уже не киллер, — пронеслось в голове. — Значит, он или вымогатель, или наводчик, или…»

Что тебе надо? Деньги?

Он задал единственно возможный вопрос в его положении. Единственно верный.

Да. Деньги.

Ну так держи…

Он все-таки сделал попытку сунуть руку в карман. Чтобы вытащить не пистолет — бумажник. «Кажется, с собой тысячи три долларов наличными. К Цэцэг без денег ездить нельзя. Вдруг она завтра утром, после ночи любви, захочет поехать куда-нибудь в бутик на Петровке, купить себе за пару тысяч новый костюмчик от Фенди… или туфельки от Андрэ. Мало ли какая блажь ей в голову придет. Да, около трех тысяч. Парню хватит с лихвой. Отлично подлатается. Ему и не снилось, плюгавому воришке».

Стой! Опусти руку! Продырявлю!

Дуло уже упиралось ему в лоб. Он медленно поднял руку. Потом другую.

Ты, поосторожней…

Бешеные глаза блестели в прорезях черной лыжной шапки. Парень держал оружие умело, крепко, дуло холодило Елагину голый лоб — он отправился к Цэцэг без шапки, все равно, думал, в машине тепло, а доехать до Якиманки — ну, пять, ну, десять минут…

Я не твой доктор. Слушай, мразь. Нам не твой кошелек нужен. Нам нужны твои деньги. Твои деньги на твоих счетах. Твои большие деньги. Они лежат у тебя на счетах без дела, как тюлени. А у нас они в дело пойдут.

Его взорвало. Под пистолетным дулом — опасно, нехорошо взорвало.

Без дела?! А ты, щенок, сучонок неутопленный, ты знаешь, они у меня в деле — или без дела?! Едальник свой заткни…

Парень в черной шапке сунул ему кулаком, в котором держал пистолет, в скулу. Елагин шатнулся. Вытер кровь с подбородка ладонью. Ненавидяще глянул на бандита.

Я-то еще ничего не сказал, а ты уже меня оскорбляешь. Негоже.

Для чего вам мои деньги?!

Для нашего движения. Для движения, что смоет всю грязь и гадость в стране. Очистит все. Уничтожит тех, кто уничтожает нас всех так много лет. Так много… веков.

Кого, кого уничтожит?!

От сильного, умелого удара у него кружилась голова. Темнело перед глазами.

Кого надо.

Голос из-под шапки доносился тускло, ровно, бесстрастно. Елагина затрясло.

А-а, понятно… Понятно, мать вашу!.. — Он задохнулся. — Ну вот я, русский человек, не инородец, я, я добился чего хотел, я разбогател, я открыл зарубежные счета, я — делаю — деньги — своим — черт побери — умом! И это ко мне вы подкатываетесь, чтобы выманить деньги — у меня!.. вы, кто вы такие, мать вашу, мать, мать…

Заткнись.

Бандит размахнулся. Елагин не успел отреагировать. Он уже лежал на снегу, отплевываясь, снег набился ему в рот, в зубы, рот снова был полон крови, и он плевал кровь на снег, и тер, мыл лицо снегом, утирался, стряхивал сгустки крови с бобрового бархатисто-синего воротника. Парень равнодушно, сверху вниз, с пистолетом в голой руке, смотрел на него.

Я… куплю свою жизнь?..

Ты сделаешь больше. Ты примкнешь к нам. Ты станешь нашим. Из дерьма ты превратишься в героя.

Елагин сел на снегу. Он размазал по лицу кровь, его лицо напоминало новогоднюю маску медведя, объевшегося праздничной клубники. «Черт, черт, выбил зуб, шантажист. Все-таки выбил! В „Дентал-студио“, конечно, ввинтят… тысяча баксов зубик, как с куста… Теперь без бодигарда — никуда…Шагу без охранника не шагну…» Это ты, ты, магнат недорезанный, считаешь денежки?!.. «Чем богаче — тем жаднее», - вспомнил он насмешливую улыбку матери, когда она попросила у него денег на покупку дома во Франции, на Лазурном берегу, а он, пряча глаза, ей отказал.

Я не хочу, — он снова сплюнул на снег красную жижу, — быть героем.

Твое дело. Не можешь стать героем — пожалуйста, будь дерьмом. Но если ты дерьмо, тебя уничтожат.

Кто ты?!

Не помня себя, он заорал. Он проорал это так натужно-оглушительно, резко-истерично, надеясь, что — услышат, испугаются… Откроют окна! Вызовут милицию!

Молчание. Тишина. Каменный глубокий колодец двора. Каменный мешок. И они оба — мертвые камни на дне мешка; мешок прорвется — выпадут на дорогу, никто не заметит.

Если его здесь и сейчас убьет этот придурок — никто не заметит.

Все всего боятся. Все таятся. Страх накрывает всех колоколом, куполом. И все жмутся друг к дружке под куполом страха; и каждый в страхе закрывает глаза, отворачивается от крика, от ужаса, и шепчет себе под нос: «Ничего не слышал, ничего, ничего. Это чужое дело, чужое, не мое».

Парень, глядя на лежащего на снегу у его ног Елагина, медленно стянул с головы черную шапку. Пистолет не опустил.

И Ефим прижал ладонь ко рту. Вдавил ладонь в зубы, чтобы не закричать.

У парня не было лица.

Вместо лица у него была страшная маска. Раззявленный до ушей рот. Бугристые, рваные, грубые сине-лиловые шрамы вдоль и поперек щек. Сбитый, свороченный чудовищным ударом кулака на сторону, сломанный нос — хрящ вдавился внутрь, в череп, как у сифилитика. Рваные, будто их насильно отрывали от головы, терзали щипцами, резали ножницами, уши — не уши, а кожные лохмотья вместо ушей. Через весь лоб шел страшный белый рубец, будто по голове парню заехали казацкой саблей или маханули острой бандитской финкой. Зубы во рту виднелись — половина была повыбита, черная скалящаяся пасть ужасала.