Красная Казанова - [12]

«Полинка — дрянь-баба». Тут бы ГПОТу напомнить распутнице, прошлый вечер, но он пренебрёг связываться с интеллигенткой и только хмуро распорядился пригласить счетовода, безымянную пожилую девушку, с нездоровым румянцем. Однако и та, услыхав, о предполагаемой экспедиции, заморгала белёсыми ресницами:

— Мне в «десятый» сегодня нельзя. Никак нельзя!

— Тебе-то, хоть, сегодня можно? — главный, кисло покосился на зама.

Оказалось — Селёдкину можно. Разумеется, Прохор Филиппович больше полагался на женскую стыдливость, рассчитывая, что ни секретарша, ни девица из бухгалтерии не отважатся раздеться, так сказать — в неподобающей обстановке. Да, собственно, и Селёдкин…

«Пусть только попробует!» — решил главный по общественному транспорту и условившись встретиться через час на конечной остановке, отбыл. Но не «наверх», а, сделав приличный крюк, посетил центральный рынок, где, потолкавшись среди бабок с мешками, грязных цыганок в пёстрых юбках, лоточников, и прочего «разношёрстного» люда, совершенно затерялся в шумящей толпе.

* * *

Ровно в полдень Прохор Филиппович был на месте, почему-то с огромным берёзовым веником, сухо хрустевшим при малейшем движении и торчавшим во все стороны из хлипкого бумажного кулька. Кивнув Селёдкину, ГПОТ с минуту рассматривал свои башмаки, после чего, заметил (обращаясь, как бы к себе самому, но довольно громко), что хороший банный веник не каждый день попадается.

— …вот вроде и не к чему, а купил, — заключил он и, отвернувшись, принялся, скуки ради, читать надписи, оставленные несознательными гражданами и просто мальчишками на цоколе углового здания.

Некоторые откровенно ругательные, иные только шкодливые, с обязательными грамматическими ошибками, но сложенные смачно, что называется — от души. Как, например, выведенный вкривь и вкось панегирик некому Захару, сочетавшемуся браком с комсомолкой Маруськой и поставившему законной супруге на утро, после упомянутого торжества, по «фонарю» на оба глаза.

— «Комсомолка»… — главный мрачно усмехнулся.

Меж тем, народу вокруг собралось порядочно.

«Третий» и «Седьмой» трамваи отправились на маршрут набитыми «под завязку», однако, в подошедшую «Десятку», желающих садиться не нашлось. Прохор Филиппович с заместителем поднялись в тамбур одни. Не узнавшая начальства, полная кондукторша проворчала что-то вроде:

— Шутники выискались, рожи бесстыжие…

… грубо сунув каждому по билету, крикнула вагоновожатому:

— Обожди, Тимофеевич!..

… и, рассерженная, перебежала во второй, «прицепной» салон. Ударил звонок. Вагон тронулся. Толпа на остановке с любопытством пялилась на двух пассажиров, отдельные нахальные товарищи указывали на ГПОТа пальцами:

— Ишь, котяра пузатый, сейчас ему…

Но, что «сейчас»? За стёклами уже мелькали унылые дома; деревья; запряжённые в телеги, отгоняющие хвостами мух, лошади, с торбами из дерюги на длинных мордах; скучающие в обнимку с мётлами дворники.

— И где это всё обычно случается? — происходящее само по себе было настолько неприятно, не говоря уже о возможном продолжении, что главный по общественному транспорту предпочёл не конкретизировать, ограничившись туманным «это всё».

— У «Институтской», Прохор Филиппович, — с готовностью отозвался зам.

«У «Институтской»… На площади «Всеобщего равенства трудящихся», те же самые трудящиеся с голыми задницами! Селёдкин прав — чистейшая контрреволюция...», ГПОТ сделался туча-тучей.

— Я покемарю, что-то притомился нынче, а станем подъезжать, ты меня позови, — он устало закрыл глаза, но не задремал.

Главный по общественному транспорту размышлял о Захаре и Маруське-комсомолке; о комсомольцах вообще; о Лидочке и поисках изобретателя, разговор с которым, обещал быть нелёгким. И не то, чтобы ГПОТ не любил молодежь. Скорее наоборот. Он, как и все, аплодировал на майской демонстрации акробатическим этюдам спортивного общества «Алый Факел», глядя как рабфаковцы складывают из своих атлетических тел всевозможные живые фигуры. Больше того, когда корпусная физкультурница, раздвинув сильные, схваченные на ляжках коротенькими шароварами, ноги, взмывала звездой на плечах парней, Прохор Филиппович принимался пощипывать ус, повторяя в задумчивости:

— Делай, раз! Делай, два! Делай, три!

При этом, главный по общественному транспорту мечтательно улыбался чему-то постороннему, весьма далёкому от Первомая. Однако, по природе консервативный, он не одобрял взглядов комсомольцев на свободную любовь. Не одобрял молча (покуда сомнительная доктрина не касалась его лично). И вот теперь, какой-то очкастый индивид находит буржуазной идею женитьбы на его свояченице. А уж, коли начистоту, так ГПОТ, вовсе не усматривал ничего старорежимно-мещанского в желании девушки выйти замуж, иметь семью. «Перебесятся, конечно, но когда? Вот, хоть Селёдкин — человек нового поколения и тоже — дурак, коих мало, но от него не ждёшь какой-нибудь эксцентричной выходки…»

— Подъезжаем, Прохор Филиппович.

Тряхнуло. ГПОТ поднял голову. Трамвай уже вывернул на площадь, где, если не считать двух собак, лежащих в пыли мостовой у диетической столовой «Светлый путь», не было заметно ни души. Повиснув на ремне, Селёдкин глядел в окно на «секретный» институт, а главный по общественному транспорту — на Селёдкина, совершенно не в силах отвести поражённого взора, поскольку щеголеватый костюмчик зама вдруг, прямо на глазах, начал испаряться. Прохор Филиппович на миг зажмурился, но видение не пропало. Он хотел ущипнуть себя и не обнаружил ни галифе с френчем, ни прочего обмундирования, подобающего его полу и должности. С деланной улыбкой на абсолютно ошарашенном лице, ГПОТ, на всякий случай, принялся энергично похлопывать себя банным веником по нагим бёдрам и под мышками, впрочем, дипломатичный подчинённый, поглощённый городским пейзажем, казалось, ничего необычного не замечает. А необычного — хватало. Так например, на голом теле Селёдкина, конторской штемпельной краской, от колен до шеи, на манер пляжного костюма, явились аккуратно выведенные, шириною в два пальца, горизонтальные полосы. Прохор Филиппович подумал, что с улицы находчивого зама, действительно, можно было бы принять за купальщика, но вблизи… ГПОТ чуть не прыснул и, сделав вид, что закашлялся, до поры (пока вагон не проскочил похабную площадь и цирк не окончился), постарался не глядеть на сморщенную, сплошь выкрашенную чернилами, мошонку попутчика.