Красная камелия в снегу - [7]

В университете Володя держался несколько особняком: почти все студенты, кроме демобилизованных партийных секретарей, были моложе его на пять лет, а в молодости это существенная разница. Из комсомола он выбыл, пока сидел в лагерях; ему предложили восстановиться, но он ответил: «Что ж я в двадцать четыре года — в комсомол…» С демобилизованными же секретарями у него не могло быть ничего общего хотя бы потому, что, по их представлениям, «у нас зря не сажают», — так они думали, а за глаза так и говорили по поводу Володиной реабилитации.

Учился он превосходно, первые две сессии сдал полностью на отлично, сделал серьезный доклад о принятии Уложения 1648 года на научном кружке, чем обратил на себя внимание профессоров.

Занимался Володя много, все больше читал в библиотеке книги по русской истории, иногда приносил их домой и читал за ширмой, отгораживающей его кровать от маминой. И вот однажды, когда он только-только раскрыл том сочинений Сперанского, раздались три звонка во входную дверь.

— К нам? В такой час? — удивилась Дарья Алексеевна и пошла открывать. Она вернулась в комнату с широко открытыми глазами, будто увидела призрак.

— Там Юра Котельников… хочет с тобой поговорить. Спрашивает, можно ли войти, — сказала она шепотом.

Пожалуй, явление призрака удивило бы их меньше, чем визит Юры Котельникова. С ним Володя не виделся с того самого вечера у Риммы Назарьянц. На суд Юру не вызывали — Котельников-старший настоял на этом, — а только зачитали в суде его показания на предварительном следствии. Собственно говоря, его показания и не были нужны: подсудимые все рассказали сами, а Володя по требованию следователя записал свою сказочку про Иванушку и злого царя; в суде документ не оглашали, а лишь смутно упоминали про «клеветническое сочинение Степанова, носящее антисоветский характер».

— Пусть войдет, раз уж пришел, — сказал Володя. Мать только недоуменно пожала плечами. На протяжении всего последующего разговора она сидела на кухне, вдыхая ароматы соседских супов.

Он вошел, высокий, видный, синеглазый, с волосами цвета спелой ржи — прямо с комсомольского плаката «Станем новоселами и ты, и я».

— Здравствуй. Хотел бы поговорить с тобой. Не возражаешь?

Володя показал глазами на стул, а сам остался сидеть на кровати. Он ощущал, каким жалким выглядит по сравнению с Котельниковым: бледный от постоянного кашля, с жидкой бороденкой, красными от недосыпа глазами, в старой домашней куртке.

— Ну прежде всего я должен сказать, что очень жалею обо всем случившемся тогда, шесть лет назад, — начал Котельников подготовленную заранее речь. — Я совершил ошибку.

— Ошибку, — повторил Володя без всякой интонации.

— Да. Ошибка была в том, что я рассказал матери. А она тут же — к отцу… и понеслось. Он перепугался страшно. Если, говорит, ты не расскажешь, завтра утром расскажет кто-нибудь другой: Анохин или Лефтинина. Или сам Степанов одумается и побежит доносить на себя. И тогда уж всем нам хана, и тебе и мне…

— И ты согласился, — все тем же ровным голосом сказал Володя. Не спросил, а произнес утвердительно.

— Согласился? Отец не очень-то меня спрашивал. Да и как бы я мог отказаться? Он ведь отец. И потом: он же по существу прав.

— Что? Он прав?

— Подожди, не кипятись. Спокойно представь себе ситуацию. Отец мне говорит: а почем ты знаешь, что этот Степанов не провоцировал тебя? Может, у него задание: посмотреть, как сын подполковника Котельникова будет реагировать на антисоветские заявления. Чушь? А ты помнишь ситуацию в тот год? Все дрожали, все ждали ареста. Причем неизвестно за что… А тут на самом деле антисоветские заявления.

— Ты считаешь это антисоветским заявлением?

— Не я, а они, следователи. Ты сам-то понимаешь, про что твоя сказочка…

— Подожди, подожди… — Володя закашлялся, потом с трудом перевел дыхание. — Верховный суд посчитал, что в моих словах не было ничего антисоветского, и реабилитировал меня. А ты, выходит, судишь строже Верховного суда?

— Я не сужу, я не судья. Но твои слова тогда поставили всех нас под удар — и тебя, и всех остальных.

Володя побледнел еще больше, на лбу выступили капли пота. Он старался держать себя в руках.

— Я что-то не пойму. Для чего ты пришел: покаяться, что донес на друзей, или меня обличать? По-твоему выходит, это я виноват во всем: что Анохин погиб, что Таня в психбольнице… Моя вина, да?

— Спокойнее. Я не говорю, что это твоя вина. Если бы не мой отец, то ничего бы, может быть, не случилось. Но согласись, что и ты должен был быть осторожнее. Я понимаю: восемнадцать лет, пацан еще, и выпил к тому же… Но все-таки в той обстановке рассказывать такие истории…

Володя опять закашлялся и некоторое время не мог сказать ни слова. А когда отдышался, хрипло проговорил:

— Вот что, Юра. Ничего ты не понял. И боюсь, не поймешь. Ты и в другой раз сделаешь то же самое: донесешь, предашь, подставишь… На таких, как ты, вся система доносов и держится. Мне с тобой не о чем говорить. Уходи.

Лето 1957 года Володя провел с матерью в деревне на Волге, в Горьковской области. Дарья Алексеевна сама была родом из этих мест, и там у нее еще жили дальние родственники, потомки городецких старообрядцев. Она не без оснований считала, что Володе нужно отдохнуть на свежем воздухе и поесть здоровой деревенской пищи. Надо сказать, с воздухом дело и правда обстояло хорошо, а вот что касается пищи… Деревенские жители питались в основном тем, что привозили из города, причем ездить приходилось далеко — в Горький, поскольку в ближайших городах, Балахне и Городце, магазины стояли пустые. Да и в самом Горьком изобилия не наблюдалось… Правда, картошка, огурцы и тыква были свои, и удавалось доставать молоко.