Красная камелия в снегу - [23]

Интересно, что классово чуждый дед Матвей Самуилович (все его величали по отчеству) не только не скрывал того, что занимался до революции мануфактурной торговлей, но в годы нэпа снова взялся за то же непролетарское дело. Власть трудящихся в двадцать восьмом году рассчиталась с ним сполна, обобрав до последней нитки. Хотя тюрьмы удалось каким-то образом избежать…

Во время войны деду повезло еще раз: за день до того, как было ликвидировано все население гетто в его городке, он переправился вплавь на другую сторону Буга, где его спрятала украинская семья, с которой он был знаком еще с дореволюционных времен. Так он выжил.

После войны, в годы, к которым собственно и относится мой рассказ, Матвей Самуилович жил в нашей московской квартире. Пенсию он получал в каком-то смехотворном размере, и когда его спрашивали, на что же он живет, он объяснял, что живет в семье у дочки. Когда с этим вопросом обращались хорошие знакомые, он улыбался, прижимал растопыренную пятерню к груди и произносил что-то вроде: «Я знаю?.. Мануфактура ведь пока что всем нужна. Кручусь…»

Крутился Матвей Самуилович, видимо, довольно успешно. Мне известно, например, что когда отца отстранили от преподавания и выгнали с кафедры как сына врага народа и безродного космополита (хотя нет, космополитом его объявили позже, — значит, только как сына врага народа), семья наша жила в основном на средства дедушки. Мама, конечно, тоже кое-что приносила — подрабатывала, но главным образом — он, Матвей Самуилович…

В нашей довольно большой, с довоенных времен, квартире дед занимал длинную полутемную комнату в конце коридора. Это была, так сказать, его суверенная территория, пользовавшаяся своего рода независимостью. Например, входить к нему без стука не полагалось. Он мог ответить из-за двери «я занят», и тогда вообще следовало тихо удалиться, не задавая вопросов.

Многие годы дедушкина комната была для меня манящей тайной. Вообще-то он охотно общался со мной — мы вместе ходили гулять, в цирке, помню, бывали (родители терпеть не могли «этот балаган»), ездили за город к его знакомым — всегда где-то, только не у него в комнате. Дедушка видел мое жгучее любопытство и однажды вдруг раскрыл передо мной дверь: «Хочешь зайти?» Онемев от неожиданности, я закивал головой.

Был я разочарован или, наоборот, поражен увиденным? Пожалуй, и то и другое. Я не увидел там… Не знаю даже, что я там ожидал увидеть. Письменный стол, стул и кровать жались к входу, освобождая место в глубине комнаты для массивных книжных шкафов. Даже не помню, сколько их было. За их толстыми стеклянными дверями тускло светились корешки тяжелых томов. Я приблизился и постарался прочесть названия, но у меня ничего не вышло: там были крючки какие-то вместо букв.

— Это книги на еврейском языке, — пояснил Матвей Самуилович с интонацией, с какой говорят «только и всего, ничего особенного». Оторвавшись от книг, я перевел взгляд на деда:

— И ты умеешь их читать?

— Умею. В мое время этому всех учили… всех евреев, я имею в виду.

Я опять стал разглядывать отливавшие позолотой корешки:

— А что в них написано?

— Ну, много чего. Описана история народа. Законы — что можно делать, что нельзя. В общем, Тора и все комментарии к ней. Ты знаешь, что такое Тора? Эта книга, которую Бог дал евреям на горе Синай.

Нельзя сказать, что слово «бог» я не слышал раньше. Напротив, его произносили очень часто: «Слава богу, не забыл галоши», или «Да бог его знает, когда поезд придет»… Но чтобы вот так о нем говорили, как о живом, как о действующем лице, — такого я никогда не слышал. И еще трудно было представить себе все эти шкафы с Торой на вершине горы…

С тех пор во время наших прогулок у нас с дедушкой появилась неисчерпаемая тема для бесед. Хотя в свою комнату он по-прежнему меня не приглашал.

И все же вскоре мне довелось еще раз побывать в дедушкиной комнате, и это носило характер если не скандала, то пренеприятного семейного происшествия.

Как-то мама, накрывая на стол, попросила меня позвать дедушку к обеду. Таков был, можно сказать, ежедневный ритуал: в шесть часов, когда папа возвращался из института, вся семья садилась за обед. И даже когда папу выгнали из института как сына врага народа и на работу он больше не ходил, ритуал сохранялся. Так вот, мама послала меня, как обычно, за дедушкой. Я, как обычно, подошел вплотную к его двери и крикнул: «Дедушка-а-а! Обеда-а-а-ать!» Тут я заметил, что дверь не закрыта, а чуть прикрыта. Я прислушался и услышал что-то похожее на монотонное пение с вскриками. Честное слово, меня влекло в первую очередь не любопытство, а беспокойство, тревога за деда, когда я толкнул дверь и вступил в полутемную комнату.

То, что я увидел, испугало меня необычностью. Дедушка Матвей Самуилович, солидный, серьезный человек с седой бородой, предстал передо мной в странном виде. Во-первых, от головы до ног он был укрыт большим белым с черными полосками платком. На лбу у него была прикреплена черная коробочка, и такая же была примотана ремнями к руке. Он громко говорил нараспев, а может быть, пел, и это были непонятные слова на непонятном языке. Притом он быстро-быстро наклонялся взад-вперед, взад-вперед, будто курица, клюющая рассыпанное зерно. Его полузакрытые глаза были устремлены в пространство.