Красная гора: Рассказы - [74]

И все же я прощала маму, потому что в глубине души чувствовала себя и мудрее и старше ее. Однажды я решила поздравить с днем рождения свою первую учительницу и купила ей в подарок «Реквием» Моцарта. Но когда я уже выходила из дому, то сообразила вдруг, что реквием пишется на чью-нибудь смерть и, значит, для дня рождения не очень-то подходит, и спросила маму, так ли это, на что мама ответила: «Ну что за предрассудки! Конечно же, ты смело можешь дарить „Реквием“. Это же прекрасная музыка!» И я поплелась к учительнице, неся ей свой странный подарок и чем дальше, тем больше сомневаясь в маминой правоте.

Моя пятидесятилетняя учительница, увидев пластинку, просто изменилась в лице. Она пригласила меня пройти в комнату, усадила за стол и долго молчала, а потом, когда пришел ее муж, глухо пробормотала: «Вот, моя отличница мне „Реквием“ подарила», и муж ее тоже изменился в лице. И тогда, повернувшись ко мне, она произнесла: «Я это отношу только к твоему возрасту и к тому, что тебе подобные мысли даже в голову не приходят». А мне они приходили, еще и как приходили. Первую в своей жизни похоронную процессию я увидела года в три и, вырвавшись из цепких маминых объятий, бегала между людьми, тыча в них пальцами и отчаянно вопя: «Кто умер? Этот? Нет, наверное, этот. Он такой страшный и бледный!» Помню, как люди в ужасе шарахались от меня и как я шарахалась от них и, в конце концов, наткнулась на гроб с покойником и сразу же поняла, что вот это смерть и есть.

А в нынешнем своем возрасте я тоже много чего успела понять и пережить. Я знала, что у нашей учительницы литературы, Зинаиды Макаровны, рак, и одна грудь у нее отрезана. Впрочем, все мы это знали и еще знали, что она не вышла замуж, потому что очень любила своего сокурсника, с которым рассталась в годы войны, но все равно надеялась, что он жив и когда-нибудь они найдут друг друга. Я, правда, уже тогда была отчаянным скептиком и не сомневалась, что кто-нибудь из ее учеников сам выдумал эту романтическую историю. И вдруг, и эта новость быстро облетела всю школу, потерянный на далекой войне возлюбленный взял и объявился. Оказалось, что он не только не погиб на войне, но еще и стал крупной шишкой в Министерстве просвещения и в списке учителей, награжденных званием «Заслуженный учитель», наткнулся на имя нашей Зинаиды Макаровны.

Увы, к тому времени, как он к ней прилетел, Зинаида Макаровна уже совсем слегла, и ей отрезали вторую грудь. И тогда он поместил ее в лучшую онкологическую больницу, а потом, через полгода, устроил ей пышные похороны.

Я тогда проплакала целый день, и целый месяц или даже два не могла успокоиться. Так что, конечно же, я знала, что такое смерть, и много думала об этом.

А моя мама жила так, словно бы смерти и вовсе не существовало, и, может быть, этим и объяснялась ее поразительная беспечность.

Впрочем, для того, чтобы укатить в командировку и оставить меня и восьмилетнего Даню на попечение своей приятельницы, женщины, которую мы ни отдельно, ни вместе с дочкой Людочкой, никогда и в глаза не видели, для того, чтобы оставить нас с ними, может быть, особой беспечности и не требовалось. Ведь не могла же мама знать, что с тех самых пор, как я познакомилась с приключениями Тома Сойера и Гекльберри Финна, я мечтала сбежать из дому, сбежать, как это делали все нормальные дети, сбежать и, может быть, даже раскрыть какую-нибудь тайну или предотвратить кровавое преступление. Не могла же она знать, что если я до сих пор еще не сделала этого, то только потому, что твердо была уверена, что она этого не переживет. И хотя, конечно же, я не могла предвидеть, что мама на целую неделю оставит нас с чужой тетей, тетей, которую мне нисколечко не будет жалко, хотя, повторяю, я не могла этого предвидеть, место для побега было мною заранее облюбовано, и каждый день я в мечтах уносилась туда.

Далеко, за городом, стоял остров (бредя по берегу реки, я открыла его еще с полгода назад), вернее, не совсем остров, поскольку узкий перешеек соединял его с берегом и добраться до него можно было не только вплавь, но и пешком. И все же я назвала его островом, ведь это был тот самый остров, о котором я читала в книгах, заброшенный, дикий с громадными круглыми кустами, каждый из которых запросто можно было превратить в шалаш.

«Может быть, — мечтала я, — когда мы будем ночевать в шалаше, шпионы примут его за обыкновенный куст и как раз возле этого куста и будут обсуждать свои шпионские планы, ибо где еще и обсуждать их, как не в мрачном, зловещем месте, куда давно уже не ступала нога человека».

А чужая тетя, как видно, совсем не способна была волноваться. Она была очень странной, совсем не похожей на маму, и почему-то все время хихикала. Разве могла хихикающая тетя испытывать чувства к кому бы то ни было, пусть даже и к собственной дочке?

А мне Людочка сразу же стала сестричкой, той сестричкой, которую я так и не смогла выпросить у мамы. Как я любила расчесывать ее непослушные кудряшки, завязывать ей голубые и розовые банты, наряжать ее в свои детские платьица! Как я спешила посвятить ее во все свои секреты и в первую очередь в самый главный, самый секретный свой секрет! Как горели ее глаза, как дрожал ее голос: «Ну когда же? Когда?»