Красная гора: Рассказы - [75]

На дворе стоял ласковый май шестьдесят третьего года. Захватив с собой авоську с тремя пирожками и шестью картошинами в мундирах, мы вышли из дому. В оставленной на столе записке значилось: «Ушли на остров ловить шпионов. Вернемся через неделю».

Мы шли где-то с час, и, когда стены города остались позади и мы оказались на пустынном, заросшем осокой берегу реки, Людочка разрыдалась: «Отведите меня к маме. Я хочу домой!».

И тут мой брат Даня врезал ей по самое первое число. Он сказал, что это предательство, что я и не собиралась брать ее с собой, что это он, Даня, настоял на том, что на нее можно положиться, и что, если она не хотела идти, то надо было так прямо и сказать. И у Людочки моментально высохли слезы. Она была всего лишь на год младше Дани и очень подружилась с ним с первого же дня, с первого же часа знакомства.

Мы продолжали идти заросшим камышами берегом, и, наконец, достигли перешейка, и еще через десять минут оказались на долгожданном острове, и вот уже круглые его кусты с пахучими белыми цветами обступили нас со всех сторон. Красное солнце опустилось в реку. Где-то рядом пронзительно зазвенел комар и, грозно заглушая его, заквакали лягушки.

Теперь нам оставалось забраться в один из кустов и заранее припасенными перочинными ножиками расчистить ветвистое, колючее пространство внутри, освобождая место для ночлега.

Солнце совсем уже скрылось из виду, и только смутный его отблеск дрожал на воде. Мы успели срезать несколько крупных веток, когда схватившаяся за какую-то загогулину Людочка вдруг отдернула руку и закричала.

Я бросилась к ней и увидела вздувшееся багровое пятно чуть пониже правого ее запястья и, еще не успев ничего осознать, заметила, как что-то стремительное и быстрое прошуршало в траве, растворившись в ночном полумраке.

А потом мы с Даней часа три тащили Людочку домой и на залитой лунным светом дороге так никого и не встретили. А Людочка уже не кричала, только тихо постанывала, и безвольная рука ее раздулась и посинела.

Да, на тихой безлюдной дороге мы так никого и не встретили, потому что наш остров был на самом деле вовсе не островом, а полуостровом, потому что узкий перешеек все же соединял его с берегом, потому что, когда Людочкина мама, задыхаясь, прибежала в милицию и показала им нашу записку, там в ответ усмехнулись:

«Ни в нашем городе, ни в его окрестностях нет ни одного острова», — и, решив, что утро вечера мудренее, искать нас не стали и лишь предупредили все посты, что, если им встретятся три бредущих по городу ребенка, следует задержать их и деликатно поинтересоваться, не с острова ли они. Нас задержали уже на самом подходе к дому и действительно в первую же очередь поинтересовались, не с острова ли мы, но наша Людочка к тому времени уже не дышала. А я все никак не могла поверить, что она и взаправду умерла, и все тормошила ее и, напряженно вглядываясь в ее суровое, недетское личико, пыталась до нее докричаться.

А потом Людочкина мама склонилась над дочкой и то ли заплакала, то ли захихикала. А какая-то совсем незнакомая женщина, моргая красными, опухшими от слез глазами, вопила:

— Ну, скажи же, скажи, со своей мамой ты могла бы так поступить?

И, забившись в дальний угол комнаты, я рыдала навзрыд и ничего ей не отвечала.

— Ну что за глупости ты говоришь? — услышала я голос Алика. — Почему человека не может просто так, ни с того ни с сего, укусить змея? И никакое наказание тут ни при чем. А ты что скажешь? — повернулся он ко мне.

Здесь жили поэты…

Учитель, музыкант, скрипач

Однажды в наш город приехал лектор по так называемой автодидактике, то есть по самообучению. Он должен был поделиться с нами опытом, как развивать свою память, способности и т. д. и т. п.

Целый месяц я ходила на его лекции, как на работу, но почему-то, слушая специалиста по автодидактике, глядя на его смуглое, широкоскулое, с глубоко посаженными глазами лицо, никак не могла сосредоточиться, и меня все время уносил поток ассоциаций, так далеко уносил, что изо дня в день я засыпала крепким сном прямо на занятиях. Сама не понимаю, почему я упорно продолжала посещать его лекции. Может быть, на меня действовал его голос, может быть, что-то иное. Но что-то влекло меня туда, и ничего с собой поделать я не могла. Наш лектор меня просто возненавидел. Мне потом рассказывали, что он кричал: «Вы что — спать сюда пришли?» А когда я задавала ему вопросы, он вообще впадал в истерику. У него мог вдруг случиться приступ астмы, или он мог заорать что-то типа: «Ну как можно быть столь невежественной!», или же попросту выбежать из зала и вернуться минут через десять.

Но и его, нашего лектора, и его, как и меня, уносил поток ассоциаций, и он пускался в длинные, совсем не по теме и не к месту рассуждения, и наши мысли странным образом пересекались.

«Настоящее произведение искусства, — как-то воскликнул он, — можно отличить от подделки по трепету, который вы испытываете при встрече с ним. Вот перед картинами Глазунова никакого трепета, уверен, вы не испытываете…»

Дальше я уже ничего не слышала. Я думала: «Надо ему сказать, чтобы пошел на выставку Попова», потом вспомнила, что видела на этой выставке портрет известного поэта, потом — что моя подруга в последнее время подружилась с этим поэтом, потом почувствовала раздражение: «Вечно ей нужны новые друзья!» — и вздрогнула, услышав: «Новых друзей нужно заводить, нужно». Ну хорошо, как меня волна ассоциаций от картин Глазунова принесла к новым друзьям, я понимала, но какой поток и его, нашего лектора, прибил туда же?