Красивые, двадцатилетние - [41]

Найти в том, что произошло, забавные стороны до­вольно трудно. Не знаю, чего и на каком основании поляки ждали от Октября и давал ли им право надеять­ся опыт предыдущих одиннадцати лет и близость со­ветской границы. Быть может, правильно оценить си­туацию им помешала вера в одного человека: Владислава Гомулку. Быть может, народ верил, что человек, пострадавший от своих единомышленников, будет уп­равлять страной, не забывая, что пережил и претерпел сам. Увы: такое свойственно скорее героям сентимен­тальных романов; материалы статистики и рассказы немало повидавших за свою многолетнюю практику следователей и директоров тюрем не дают оснований утверждать, что страдания облагораживают. И все же в этой истории есть один забавный элемент: разочаро­вание в Гомулке. Как будто этот человек и вправду мог в короткий срок изменить что-то к лучшему! Сам Вла­дислав Гомулка, придя к власти, вскоре заявил в одном из своих выступлений, что на быстрое повышение жизненного уровня нечего и рассчитывать: у прави­тельства просто нет денег. Говоря о колоссальных за­долженностях Польши, о катастрофической ситуации в экономике, он не забывал подчеркивать, что Совет­ский Союз великодушно отказался от части своих пре­тензий к Польской Народной Республике. Его слова, однако, не были внимательно выслушаны; когда Гомул­ке случалось уезжать в Москву, толпы на вокзале при­ветствовали его радостным ревом, одновременно умо­ляя захватить с собой на всякий случай сухой паек и напутствуя добрым советом, который в те времена стал национальным девизом: «Держись, Весек». Совершенно упуская из виду, что этот человек — коммунист, и, пожалуй, один из самых оголтелых, бескомпромис­сных и твердолобых. Вся эта история — находка для писателей-моралистов: угнетаемый и унижаемый це­лых одиннадцать лет народ уверовал, что по воле одного-единственного, немало пострадавшего человека все разом изменится; мне же, воспитанному на полицейской литературе, которую я с интересом почиты­ваю и сейчас, она никак не может пригодиться.

Писатели и мыслители задним числом распростра­нили легенду, будто Гомулка их возненавидел. К сожа­лению, вынужден их разочаровать. Эту легенду, боюсь, сочинили они сами. В конце сороковых Гомулка был объявлен шпионом и ренегатом; его оплевывали; его публично клеймили на массовых митингах, обвиняя в связях с французской, английской и американской разведками; его лишили права, которое дается даже са­мому страшному преступнику, — возможности пред­стать перед судом и рассказать правду о себе судьям и народу. Авторам книг о работавших на Гомулку шпио­нах и о бедах, навлеченных на нашу голову «гомулковскими уклонами», вручались государственные награ­ды; ценою огромных финансовых затрат, многолет­них трудов и долгих размышлений был снят уже упоминавшийся фильм «Солдат победы»; над Гомулкой смеялись и издевались, и не нашлось ни одного Симо­на Киренеянина, который бы ему помог. Затем «повер­женный» — по выражению Путрамента — Гомулка вос­прял и вернулся. И ничего не произошло: те же люди, которые его топтали, продолжают снимать фильмы и писать романы; никому не снесли головы; никто не разделил участи Бориса Пильняка, Исаака Бабеля и Горького, семь смертей которого описал Густав Херлинг-Грудзинский. А ненависть это такое чувство, ко­торое еще надо заслужить — конечно, если имеешь дело с настоящим человеком, независимо от того, коммунист он или не коммунист. Но легенда получи­лась отличная: глава государства нас ненавидит. Хоро­шо бы так оно и было в действительности; но я слишком стар, чтоб внушить себе, что презрение и нена­висть — одно и то же. Как говорится: убить может вся­кий, но только царь может даровать жизнь. Так что со­братья по перу получили царский подарок; но от че­ловека презирающего, а не ненавидящего. Весьма им сочувствую.

Мне уже в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году стало нечего делать. В пятьдесят шестом вышел сбор­ник моих рассказов «Первый шаг в облаках»; но этот шаг оказался и последним. В литературе — кроме поли­цейского доноса — меня интересовало еще только од­но: любовь мужчины к женщине и обреченность этой любви. Почему — не знаю: сам я любил всего раз в жиз­ни; было это одиннадцать лет назад, и потом мне боль­ше не удалось никого полюбить, хотя я беспрерывно и старательно себя обманывал. Всем, кто меня знает и по­мнит, известно, что по-настоящему я утратил интерес к литературе, расставшись с Ханей. Но Ханя не бросила меня одного; незадолго до разрыва я получил ордер на квартиру и, имея возможность выбирать между Старым Мястом и Охотой, выбрал Охоту, поскольку в доме, где мне предстояло свить гнездышко семейного счастья, размещались ясли, а у Хани были дети. Итак, Ханя ушла, а я остался в квартире над учреждением, в котором бы­ло полно детишек. В пять утра я в слезах возвращался из кабака, а уже в семь хор звонких ребячьих голосов си­лою в триста глоток будил меня песней, из которой я помню только несколько строк:

Нам ли стоять на месте —

В своих дерзаниях всегда мы правы.

Труд наш есть дело чести,

Есть подвиг доблести и подвиг славы...