Красивые, двадцатилетние - [40]

Писателям, желающим посвятить себя сочинитель­ству шпионских романов, я бы посоветовал сперва хо­рошенько подумать. Забросить шпиона в страну за же­лезным занавесом чрезвычайно трудно. Проникнуть туда может или американский офицер, которого гото­вили бог весть сколько лет, затратив на учебу бог весть сколько средств, или проходимец, которому страшно­вато доверять и который работает ради денег: всегда существует опасность, что он предпочтет служить то­му, кто больше заплатит. По принципу простого расче­та. Технически осуществить переброску шпиона через границу при современных системах сигнализации очень сложно; можно, правда, его отправить в составе торговой миссии или в качестве attaché culturel[48]; но и это непросто.

А вот русские и поляки могут без большого риска перебрасывать на Запад тысячи шпионов в год. Агенты просят политического убежища по мотивам, выражен­ным в некогда популярной в Польше песне: «Трумэн, Трумэн, брось эту бомбу, больше терпеть нету сил»; за­цепившись на Западе, они сидят тихо, занимаясь ка­ким-нибудь невинным делом, и только спустя некото­рое время приступают к выполнению заданий своего начальства. Это уже не случайные проходимцы, кото­рым нельзя доверять, а убежденные члены партии, фанатики, прекрасно понимающие, что путь их, скорее всего, недолог и в конце его — двадцать четыре тысячи вольт, однако это их не пугает. Мы видели в сочинен­ной Леоном Кручковским мелодраме, как супругам Розенберг обривают головы, чтоб плотней прилегали электроды, а президент Эйзенхауэр томится у телефо­на, подсоединенного к их камере, все надеются, что Розенберги начнут выдавать других шпионов, но они только целуются и говорят о Сталине — пока палач, со­единившись с «Вестерн Электрик», не пропускает через их тела ток; и тут Эйзенхауэр понимает всю глубину па­дения своего народа и краха своей политики и убежда­ется в идиотизме офицеров американской разведки.

Но, коль скоро мы попросили политического убе­жища, надо хорошенько обдумывать каждое свое сло­во, чтобы не попасть впросак: друзья нашего детства, отрочества и юности, слинявшие раньше, успели нас полностью скомпрометировать, рассказав про все на­ши грехи, так что ведущему допрос офицеру ЦРУ изве­стно даже то, чего мы сами не помним. Упаси нас Бог также от глупейшей идеи потчевать американцев вы­мышленными историями в расчете на то, что — пускай не сразу — мы обретем тихую гавань. Запросто можно угодить под копыта бешено несущихся коней, но пред­варительно так схлопотать по роже, что даже в могиле будем держать язык за зубами.

Итак, если мы принадлежим к категории людей пи­шущих и не были ни членами партии, ни питомцами Святло, Моната и Фейгина[49], мечту о занятии честным трудом надо оставить. Я бы с удовольствием стал американским шпионом, чтобы свести счеты с парочкой commies, хотя не сомневаюсь, что они б меня достали раньше. Но, повторяю, это пустые надежды — в нас ни­кто не нуждается. Ведь мы, по сути, ничего не знаем о стране, в которой жили; знать, какая беда ее постигла, недостаточно. А что еще мы можем сказать о Польше, кроме того, что она перестала существовать в тот день, когда диктор московского радио объявил: СЕГОДНЯ, СЕМНАДЦАТОГО ЯНВАРЯ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СО­РОК ПЯТОГО ГОДА, НАШИ ДОБЛЕСТНЫЕ ВОЙСКА ОСВОБОДИЛИ ГОРОД ВАРШАВУ. ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ГЕРОЯМ, ПАВШИМ В БОРЬБЕ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИ­СИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ. СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗА­ХВАТЧИКАМ! СТАЛИН.

Имеются дверцы для двустворчатого шкафа застекленные

Вопреки тому, что пишут, недолгий период свободы слова в Польше начался не с приходом к власти Влади­слава Гомулки; наоборот, именно тогда он закончился под давлением «соображений государственного по­рядка», — как заявил тот же Гомулка, с которым связы­вались все наши надежды. Гомулке для подкрепления своего тезиса не понадобилось прибегать к помощи метафор или намеков: советские танки на улицах Бу­дапешта и пятнадцать тысяч — если верить официаль­ным данным — убитых венгров оказались достаточно впечатляющим предостережением.

В те дни на улицах Варшавы развевались венгер­ские флаги и тысячи людей добровольно сдавали кровь, которую затем на самолетах переправляли в сражающийся город; везде звучал венгерский гимн; «По просту» напечатала на первой полосе венгерскую поэму под названием «Воздуха!»; люди горевали и пи­ли; так была удовлетворена национальная потреб­ность в трагизме.

Сейчас нелегко писать и говорить об Октябре — неожиданно выяснилось, что никто тогда в перемены не верил. Да и не помню я в мировой истории случая, чтобы тиран вдруг разодрал на себе одежды и объявил, что с завтрашнего дня постарается исправиться. В од­ном из старых номеров «По просту» в статье главного редактора говорится, что «польский Октябрь» — ре­зультат революционного брожения рабочих и кресть­ян: здоровый инстинкт и политический опыт заставил их потребовать от партийного руководства демокра­тизации и установления правопорядка. Не знаю, мож­но ли воспринимать всерьез гордое заявление рабо­чих Жерани: «Не пропустим». О том, способны ли три тысячи вооруженных простыми винтовками добро­вольцев остановить советскую армию, лучше спросить у военных. Так или иначе, партия провела свой такти­ческий маневр безукоризненно: с чисто театральной выразительностью народу дали почувствовать, что он своими руками совершил перелом в национальной ис­тории. .