Красивые, двадцатилетние - [33]

Бедность — фактор необычайно важный; к само­убийству нас подтолкнула нищета. Какой позор: нам уже за тридцать, а единственное наше имущество — электробритва, которую мы получили в дар от предо­ставившего нам политическое убежище американского народа. Нашу суть идеально определяет красивое английское слово loser, то есть неудачник. Писателю ничего не стоит придумать, как случилось, что он по­терпел в жизни крах: год он работал на знаменитого голливудского режиссера; от этого зависело его буду­щее; они с режиссером подружились; но в писателя влюбилась жена режиссера-миллионера... короче, нас погнали ко всем чертям. Несколько подобных случаев и, как следствие, нищета и мучительное чувство стыда толкнули нас на отчаянный шаг; да, да: неудачи, нище­та и унизительная необходимость жить на содержа­нии у жены (если это на самом деле так). Тогда беседа между идиотом-врачом и идиотом-пациентом будет выглядеть следующим образом:

В р а ч. И что же все-таки заставило вас принять реше­ние покончить с собой?

M ы. Пожалуйста, могу рассказать. Если вы готовы слу­шать меня тридцать два года. Столько, сколько я живу на свете. Вряд ли у вас хватит терпения...

Врач (мягко). Расскажите, что стало так называемой последней каплей? Это очень важно.

M ы. Да что тут может быть важного, если имеешь дело с таким человеком, как я? Важно другое: от нас (та­ких, как я) нужно держаться подальше. Но я все же попробую кое-что объяснить. Когда умирает нор­мальный свободный человек, заканчивается жизнь, полная опасностей, борьбы, радостей. Но когда умирает нищий, кончается только стыд.

На глазах у нас слезы. Последнюю фразу мы украли из кинофильма «Спартак». Керк Дуглас решил погиб­нуть вместе со своими соратниками, потому что Красс перекупил флотилию, на которой они собирались уд­рать; остался только один корабль; капитан корсаров уговаривает Спартака прихватить драгоценности, Джин Симмонс и начать новую жизнь; Дуглас с негодо­ванием отвергает его предложение.

Капитан корсаров. Почему ты решил погибнуть, Спартак?

Керк Дуглас (после минутной паузы, с поначалу горькой, потом надменной улыбкой). Когда умира­ет свободный человек, заканчивается жизнь и т. д., и т. п. Но когда умирает раб — кончается только боль.

Вообще-то в Германии прикидываться ненормаль­ным нетрудно, но еще лучше это получается в Израиле. Во-первых, у нас есть знакомые врачи, которые сами с приветом и готовы сделать для нас все, что в их силах; во-вторых, психические заболевания среди иммиг­рантов из Европы очень распространены — слишком много довелось этим людям страдать по милости та­ких благодетелей человечества, как Гитлер, Сталин и наш товарищ Томаш. Трудное детство остается; кош­мар оккупации остается; а вот вариант с гонениями со стороны политической полиции стоит изменить. В Польше в аппарате госбезопасности было изрядное количество евреев; сплошь и рядом их вербовали с по­мощью шантажа, но об этом мало кто знает. Великий Сталин сумел раздуть антисемитизм — один из самых позорных грехов польского народа. В своих планах Сталин проявил большую мудрость, чем Гитлер; он знал, какие чувства должны возникнуть в душе средне­го поляка, попавшего на допрос к представителю се­митской расы в мундире сотрудника УБ; вот вам: евреи,

которые подвергались таким ужасным гонением во время войны, теперь отыгрываются на поляках; гени­альный Зютек понимал, что страдание облагоражива­ет только в книжонках для сентиментальных бары­шень. Странно, что ни один из польских публицистов не поднял голос в защиту этих людей, которых прямо из тюрьмы НКВД отправляли в тюрьму УБ уже в новом качестве — палачей братьев своих.

В Израиле жизнь психа усеяна розами. Красивая страна, солнце, апельсиновые рощи, где можно гулять и жрать витамины. В некоторых психбольницах при­меняется трудотерапия; психи работают на строитель­стве домов или дорог, получают задарма пропитание и чистое белье, а заработанные деньги откладывают до лучших времен, чтобы по выходе из дурдома начать новую жизнь или вернуться к любимым вредным при­вычкам. Второй вариант кажется мне более распрост­раненным: как эмпирик, в данном случае я полагаюсь на собственный опыт.

Остается только решить проблему наших отноше­ний с политической полицией. Мы сохраняем труд­ное детство: публичные экзекуции, револьвер в руке присаживающегося на корточки унтер-офицера, — а вот как нас шантажировали агенты Управления безо­пасности, рассказываем по-другому. Нам предлагали стать осведомителем УБ; мы отказались, но с тех пор боимся решительно всего: шагов на лестнице, ноч­ных телефонных звонков, мундиров папской гвардии и т. д.

Врач. Пожалуйста, расскажите, как это было.

Мы молчим.

Врач. Говорите. Не забывайте, что я прежде всего — врач.

Мы молчим.

Врач. Этот офицер был...

Мы не даем врачу докончить.

M ы. Да. Мне трудно говорить с вами о таких вещах. У меня в Израиле много друзей. Я понимаю: с помо­щью террора и голода с любым народом можно сделать все что угодно. При определенных обстоя­тельствах любой человек способен обойтись со своим ближним хуже последнего негодяя. Как като­лик (протестант, баптист, грекокатолик и так да­лее), я знаю, что все люди...