Красивые, двадцатилетние - [19]

— Лилек, — сказал я. — Гони Перельмана в шею вме­сте с говенной «Обороной». Нельзя допускать на наши страницы такие вещи. Мы должны печатать или дебю­тантов, в которых верим, или писателей, которые не скурвились. Не надо себя обманывать. Нехорошо, ко­нечно, когда такой поэт, как Милош, покидает отечест­во. Но этот-то — метаморфоза, видите ли, с ним про­изошла! Долой Брандыса.

Лясота и слушать меня не стал: «Гренаду» напечатали и устроили обсуждение. После этой истории я потерял интерес к «По просту». Правда, еще одну попытку я сде­лал: написал статью о Достоевском; Лясота меня выгнал. Я решил ему насолить и отнес Достоевского в «Трибуну люду», где статью напечатали и даже заплатили гонорар. Лясота, депутат сейма, редактор газеты, которая была и остается своего рода символом, побоялся публиковать то, что охотно опубликовала «Трибуна люду» — орган Центрального Комитета Польской объединенной ра­бочей партии. Лясоте статья показалась опасной; у Ста­шека Бродского она прошла без задоринки.

Хорошо ли писать так о Лясоте именно сейчас, ког­да он уже не главный редактор «По просту» и не депу­тат сейма? Не знаю: я пишу не о сегодняшнем, а о преж­нем Лясоте. Помню, как-то я присутствовал при разго­воре американских юристов; речь шла о том, надо ли отправлять на электрический стул одного субъекта по имени Сирил Чесмен. Аргумент против смертной каз­ни звучал так: человек, просидевший двенадцать лет в тюрьме, изменился и даже если не может стать полноправным гражданином общества, жизнь ему надо со­хранить. Контраргумент был прост: приговор надле­жит привести в исполнение — Чесмена казнят не за то, каков он теперь, а за то, каким он был прежде. Лясота был трусом.

Могла ли «По просту» оставаться популярной, сме­лой и правдивой газетой? Не вижу необходимости от­вечать на этот вопрос. Польша — оккупированная страна; думая о Польше, стараясь ей помочь, нельзя ни на минуту об этом забывать — если ты настоящий по­ляк, а не круглый идиот или тюремщик. Конечно же, «По просту» не могла сохранить лицо, и никак нельзя за это винить хороших и чистых людей, которые дела­ли газету; которые целыми днями месили грязь на до­рогах, открывая в провинции дискуссионные клубы; которые писали о молодых специалистах, загнанных по распределению в глухомань, и пытались им хоть как-то помочь. В газете был прекрасно поставлен от­дел корреспонденции с мест, и колесившие по бездо­рожью, голодные, отощавшие корреспонденты были лучшими из нас. Насколько помню, в нашей редакции было шестеро чахоточных — то есть каждый второй болел туберкулезом. Партия умело выжала из газеты все, что могла. «По просту» работала на партию; «По просту» пробудила активность масс; «По просту» была первой газетой в Польше, опубликовавшей интервью с Владиславом Гомулкой; «По просту» боролась за Гомул­ку, и «По просту» Гомулкой была уничтожена.

До октября пятьдесят пятого года «По просту» была газетой, предназначенной для студентов; восемьдесят процентов тиража шло на макулатуру. После канику­лярного перерыва («По просту» два месяца в году не выходила: вероятно, другой такой газеты в мире нет) тираж подскочил до нескольких сотен тысяч экземп­ляров и рос от номера к номеру. «По просту» перестала быть газетой для студентов — по замыслу она должна была стать газетой молодой интеллигенции, а стала га­зетой всего народа. «По просту» проводила кампанию помощи молодым художникам; помню, шеф посылал меня в город их разыскивать, и я часами лазил но чер­дакам и подвалам и смотрел, как живет эта голодная братия. «По просту» первая в Польше растревожила общественное мнение и привлекла внимание так на­зываемых компетентных органов к судьбам людей, по окончании вузов пропадавших зазря в глухой провин­ции. «По просту» первая в Польше заговорила о героях Армии Крайовой[29]. «По просту» первая в Польше пока­зала, как живут социалистические вельможи, описав магазины «за желтыми шторами»[30], — и все это заслуга таких людей, как Ханка Братковская, Миша Гжеляк, Януш Худзинский, Юрек Урбан и другие. Моим непо­средственным начальником был Юлиуш Гажтецкий; по слухам, он сотрудничал с УБ. Не знаю. В Польше о людях «нашего круга» обычно говорят одно из трех: что они или стукачи, или педерасты, или алкоголики. Мне трудно сказать о своем шефе что-либо вразуми­тельное; я только знаю, что Гажтецкий работал на «По просту» как вол и вечно меня песочил; если не ошиба­юсь, именно он поднял вопрос о реабилитации героев Армии Крайовой. Но, повторю еще раз, марксизм не помогает человеку набираться разума; марксистская диалектика не учит мыслить — она учит, как надо мыс­лить. Когда газета «По и росту» начала мыслить само­стоятельно, ее закрыли.

Ошибка Братковской и других членов редколлегии состояла в том, что они допустили к работе разных по­донков, которые — едва «По просту» стала газетой но­мер один — немедленно прискакали в нашу редакцию. С Лясоты взятки гладки — он был трус; но Ханке следо­вало их всех выгнать. Про Ханку говорят разное; я мо­гу сказать только самое хорошее. Когда я получил от Ежи Анджеевского его гениальный рассказ «Побег», Лясота наложил в штаны от страха, а Ханка насела на него и заставила рассказ принять. После публикации мы получили сотни восторженных писем: люди писа­ли, что это лучшее из написанного автором. Сам Анджеевский считал рассказ слабым и неудавшимся; я вы­прашивал у него «Побег» буквально на коленях, целуя мэтру руки; в конце концов мы с ним по-настоящему расцеловались. Беда Ежи в том, что он недооценивает дарованный ему Богом огромный талант и не уважает самого себя; место заслуженной гордости в его душе за­няла гордыня. Этот человек — разрушитель, а убедил себя, что моралист. Идиоты из «Фильма Польского» не понимают, что даже при их полном, просто порази­тельном неумении снимать кино, по рассказу «Побег» можно было бы сделать потрясающий фильм о войне. «Побег» даже полковник и профессор Александр Форд