Красивые, двадцатилетние - [18]

Я вернулся в Варшаву и попытался написать репортаж. Две трети из него выбросили. Сокращал репортаж Лясота. Сейчас, когда я это пишу, Лясота уже не главный редактор «По просту» и не депутат сейма Польской На­родной Республики; я ему сочувствую. Он всего боял­ся — таких перепуганных в редакции больше не было. Его неожиданно избрали в сейм (добивались этого студенты); он стал самым популярным — после Дымши — человеком в Польше; но он был трус. Газету дела­ла Ханка Братковская; жалкий листок, каким был «По просту» до конца пятьдесят пятого года, она преврати­ла в самую читаемую и любимую поляками газету. Ког­да я начал работать в «По просту» и выклянчил для сво­его отдела прозы у красавицы Миры Михаловской ее перевод одного из лучших рассказов Хемингуэя «Там, где чисто, светло», Лясота велел напечатать его на по­следней странице. Когда я написал рассказ «Первый шаг в облаках», Лясота выгнал меня взашей; я пошел к Вилеку Маху, и Мах всунул «Первый шаг» в «Нову куль­туру». Сразу же после публикации на меня как фурия набросилась Братковская:

— Что ж ты, скотина, печатаешь свой лучший рас­сказ в «Культуре», а не в «По просту»! Почему?

— Там сидит твой непосредственный начальник, а мой главный редактор, — сказал я, указывая на дверь кабинета Лясоты. — Он тебе объяснит почему.

Братковская устроила Лясоте дикий скандал; толку от этого было, к сожалению, мало. Привожу пример. В Варшаву приехал со второй программой театр «Бим-Бом», руководимый Кобелей и Цибульским. Первая программа была прелестная; вторая — идиотская. Кто-то входил и говорил: «Ничего». Потом убегал; входил другой человек, говорил: «Ничего» и тоже убегал. Ста­новилось то темно, то светло. Взрывалась атомная бомба. Лопались какие-то воздушные шары, и это должно было у нас ассоциироваться с разбитыми меч­тами, хотя каждому известно, что лопнувшая резина ассоциируется прежде всего с большими расходами на врача, перспективой всю жизнь платить алименты и чудовищным скандалом с женой. Потом появился какой-то ангел и заиграл на балалайке. Потом примчал­ся дьявол, вырвал у ангела балалайку и начал стрелять из пугача. Потом какой-то чокнутый велосипедист проехал по сцене; не успел этот псих скрыться, как из-за кулис выпорхнула Зискиндша и стала щебетать, что весны уже никогда не будет. А потом все защебетали, что вообще уже ничего не будет. И так до бесконечно­сти. Я написал об этом статью, и Лясота вышвырнул меня за дверь. Другим спектакль понравился — и наше­му главному редактору тоже, хотя на представлении он не был. То, что нравилось большинству, нравилось и Лясоте.

Еще один раз мне представился случай блеснуть в роли судебного хроникера — финал не отличался от прежних. Я поехал на суд над неким Владеком Мазуркевичем; Мазуркевич приглашал разных людей вы­пить с ним и покататься на автомобиле, однако не рас­ставался с новыми друзьями на заре, облобызавшись, а всаживал им пулю в затылок. Судебный процесс про­ходил весьма своеобразно: Мазуркевич — стукач и провокатор — работал на УБ, и свидетели не осмелива­лись рта раскрыть. Все знали, что пан Владек — убий­ца, но считали, что он действовал по указке своих хо­зяев. (Нельзя забывать, что судили Мазуркевича еще до Октября[27]) Процесс смахивал на фарс: свидетели боя­лись говорить; прокурор ловко обходил острые углы; дряхлый адвокат Мазуркевича выстраивал линию за­щиты исходя из посылки, что его клиент — прирож­денный убийца, патологическая личность с преступ­ными наклонностями, — и полностью игнорировал факт, что, при всей своей якобы ненормальности, у то­го хватало ума присваивать принадлежавшие жертвам драгоценности; убитых он заливал бетоном у себя в га­раже. Процесс был позорищем: запуганные свидетели молчали, а Мазуркевич прозрачно намекал на свое со­трудничество с УБ; подобное немыслимо в государст­ве, где полиция сохраняет хотя бы видимость прили­чий. Это был суд не над Мазуркевичем, а над всем горо­дом. Адвокат, которого я упросил дать интервью, принялся объяснять, что у Мазуркевича так называе­мое расходящееся косоглазие, неоспоримо свидетель­ствующее о врожденном характере его преступных наклонностей, и что Мазуркевич в этом не виноват.

Старец нес чепуху, а я слушал. Вдруг лицо адвоката по­крылось мертвенной бледностью.

— Пан адвокат, что с вами?! — воскликнул я. — При­нести воды?

— У вас тоже расходящееся косоглазие? — промям­лил он и поспешно со мной распрощался. Я написал статью «Процесс против города»; Лясота вышвырнул меня вон.

В конце пятьдесят пятого года великий сын Варша­вы Казимеж Брандыс опубликовал рассказ под назва­нием «Прежде чем его забудут». Речь шла о Чеславе Милоше[28], который изменил родине и остался на Западе. Казимеж Брандыс не разочаровал своих читателей: этот рассказ был на уровне всех его предыдущих ду­рацких творений.

Однако спустя несколько месяцев с Брандысом произошла метаморфоза, и он написал рассказ «Обо­рона Гренады». Дескать, плохо, конечно, но будет луч­ше. Плохо было потому, что так должно было быть; но впереди — всеобщий мир и согласие. И на этот раз Брандыс не удивил читателей и не обманул их ожида­ний. Эпос Брандыса мастерски разгромил Артур Сандауэр, человек, лишенный иллюзий, который фактиче­ски высмеял это произведение, отнеся его к жанру «ге­роического оппортунизма». Примерно тогда же в редакцию пришел пан Перельман и предложил Лясоте опубликовать «Оборону Гренады» на вкладке и затем устроить обсуждение в молодежном клубе «Кшиве ко­ло», который редакция «По просту» опекала. Лясота, пребывавший тогда в эйфорическом состоянии, не раздумывая согласился. Узнав про это, я рассвирепел и отправился к Лясоте.