— Два? — спокойно спросил он, впрочем одобрительно улыбаясь.
— Два. Один за работу, а другой за портсигар.
Митька поморщился.
— Не нужно бы брать.
Красавчик остолбенел.
— Не нужно?!
— Не нужно, — повторил Митька, — ну да раз взял — все равно.
Мишка ничего не понимал, но потребность поделиться с другом впечатлениями дня, рассеяла недоумение. Он присел возле друга и прямо залпом выложил ему все: и о том, какой добрый и ласковый художник, и о том, как пишут кого-нибудь, и наконец, как похоже «написал» его художник.
Митька слушал, снисходительно улыбаясь, и в то же время видно было, что мысли его заняты совсем не рассказом, а чем-то другим. Хотя губы его и улыбались, но в глазах светилась какая-то упорная дума.
Красавчик наконец заметил это.
— Что с тобой, Митя?
Вместо ответа Митька поглядел на приятеля странным каким-то взглядом.
— А ты знаешь, что Крыса в тюрьме?.. Засыпалась…
— Ну-у?
Мишка так и застыл, подавшись туловищем к приятелю.
— Верно, засыпалась?
— Верно, раз говорю!
Весть была крайне необычайна. В первую минуту она ошеломила Красавчика, не вызвав в его душе никаких определенных ощущений. Потом злорадство шевельнулось в душе.
— Так ей и надо! — вырвалось у Мишки.
Митька пытливо взглянул на товарища.
— Ты рад, небось?
— Рад… Пусть попробует, как сладко в тюрьме.
Но тут вспомнились вдруг унылые дни, проведенные в тюрьме, побои, грубые окрики и брань, и грусть охватила. Красавчик представил себе Крысу в таком положении, и горбунья показалась уже не страшной ведьмой, а просто несчастной женщиной. Жалость шевельнулась, Мишка вздохнул.
— Не-ет, — тихо проворчал он. — Чего мне радоваться? Она сама по себе, а мы сами по себе.
Но все-таки несмотря на чувство жалости, весть о том, что Крыса в тюрьме, носила в себе и нечто приятное. Мишка вдруг почувствовал себя легче, свободнее. До сих по его кошмаром угнетала мысль, что когда-нибудь он может снова очутиться у Крысы, а теперь этот гнет отпадал. Невольно сорвался с губ опасливый вопрос:
— А ее скоро выпустят?
Митька безнадежно свистнул.
— Ну, нет. Нам-то ее никогда не увидеть.
Только теперь Мишка вспомнил, что так и не спросил у друга, откуда у него такие поразительные новости. Он с удивлением поглядел на Митьку.
— А как ты узнал?
— Про Крысу?
— Ну да.
— А на станции.
Красавчик шире раскрыл глаза.
— Сашку-Барина встретил, — пояснил Митька как-то нехотя. — Он мне и сказал. Замели ее, когда она фартовое покупала. Сашка говорит, что пауки давно за ней следили. Узнали как-то про ребятишек ейных. Говорят, у нее и краденые ребята были…
Митька остановился и бросил на приятеля хмурый взгляд.
— Ты тоже краденый, — угрюмо добавил он.
— Я краденый?
Мишка даже привскочил.
Шманала продолжал лениво, точно не замечая движения приятеля:
— И ты краденый и Сонька Горбатая… А Сашка-Барин звал меня работать с собой в Финляндию, — переменил Митька тему разговора, которую, по-видимому, мало нравилась ему.
Заявление это было достаточно, чтобы направить мысли Красавчика в другую сторону. Сразу тревога засветилась во взоре Мишки.
— Звал?
— Звал: «Мы с тобой, говорит, много дел натворим. Ты, говорит, такой, какого мне надо…»
— Ну, а ты?
— Я сказал, что не пойду.
Красавчик вздохнул облегченно и любовно поглядел на друга.
— Так и сказал, Митя?
— Да. Что, я не могу один что ли работать?
Митька отвел взгляд в угол пещеры, точно смутился чего-то.
После истории с портсигаром художника, Шманала почувствовал себя очень скверно. Он ничего не говорил Мишке, но в душе его совершался мучительный переворот. Ему почему-то вдруг опротивело ремесло, которым он так гордился. И это мучило, угнетало его. Ни словом не обмолвился он о том, что предложение Сашки, которым бы он гордился два месяца тому назад, теперь вызывало в нем какое-то странное брезгливое чувство.
Весь вечер Митька был хмур, подавлен чем-то и почти не разговаривал. Красавчик, несколько раз заговаривал с ним о Крысе, неизменно сводя разговор на волнующую его тему о том, что он «краденый». Но Митька не поддерживал разговора, и хмурился еще больше, точно беседы эти были ему крайне неприятны. Красавчик не мог понять, что твориться с другом. Пытался он развеселить приятеля, но ничего не помогало.
Улеглись спать рано, но заснуть не могли. Митька хоть и притворялся спящим, но чуткое ухо Красавчика улавливало в тишине кое-какие звуки, говорившие о том, что Митьке не спится. Он ворочался на своем ложе, и, как показалось Мишке, даже вздыхал.
Красавчика тревожило состояние друга. Несколько раз хотелось ему подойти к Митьке, расспросить его, утешить, если можно было. Он чувствовал, что Митьку мучает что-то, и мучился за него. Однако расспросить приятеля не решался: Митька не любил, когда приставали к нему с участием.
Совсем стемнело в пещере. Только сквозь просветы кустов мутнел бедный сумрак белой ночи. Из лесу доносились ночные шелесты и шумы.
— Миша! — раздался вдруг в пещере тихий оклик. В нем слышалась нежность и глухая тоска.
Мишка встрепенулся.
— Что, Митя?
Молчание.
Охваченный странным волнением, Мишка болезненно-чутко прислушался, но Митька молчал.
— Что, Митя? — снова спросил он, и от волнения голос его задрожал.
