Крамола. Книга 2 - [4]

— Да ведь мы на минутку. И уйдем. Столько верст прошли…

— Пожалейте меня, ей-богу! Накажут строго, не могу. Начкар — человек суровый…

— Ну, Бог с тобой, — согласилась мать Мелитина. — Тогда вот вербушки возьми да положи сам. Кресты каменные, должны стоять…

Стрелок взял вербу и с облегчением, будто вынырнув из воды, хватил воздуха, сунул ветки под шинель.

— Положу, матушка, — начал он, однако низкий и звучный скрип железной калитки ударил по ушам. Часовой вытянулся, и очки поползли на кончик носа. Дрожащей рукой он спрятал вербные сережки за пазуху и вздрогнул от низкого, сильного голоса:

— Деревнин! Что за базар на посту?!

Из калиточного проема выступил человек в военном, заложил руки за спину, оглядывая посторонних, перевел взгляд на стрелка.

— Взятки брать?

Он выхватил из-под шинели стрелка вербу, повертел в руке, постучал букетом по хромовому сапогу.

— Та-ак… В чем дело?

Прошка Грех вдруг поднял палку, замахнулся на военного.

— Нехристь, так твою мать! — заругался он. — Ныне везде вход позволен! Ныне и в Иерусалим пускают!

Стрелок слегка успокоился и стоял, опустив глаза. Мать Мелитина взяла у военного вербу и оттеснила Прошку. Военный усмехнулся, мотнул головой.

— Погляди на них! Вражьи недобитки… К кому пришла?!

— К сыну, — сказала мать Мелитина. — И к деверю.

— За что сидят?

— Ни за что.

— Все вы ни за что!

— Они в могилах, — несмело вставил часовой и тут же поправился: — Давно похоронены. На погосте.

Военный стрельнул прищуренным глазом в его сторону, сказал, добрея и теряя интерес:

— Тут не музей и не проходной двор. Учреждение… Идите-ка домой.

Мать Мелитина подняла глаза к иконе, перекрестившись, попросила:

— Прости его, Господи…

Военный машинально проследил за ее взглядом, качнулся на носках — скрипнули ухоженные сапоги.

— А вербу дай, — вдруг сказал он. — Так и быть, положу… Кому только? Фамилии?

— Нет у них фамилий, — сказала мать Мелитина. — Только имена. Сергий и Даниил. Рядом лежат.

— Ладно… — он помедлил. — А твоя как фамилия?

— И у меня ее нет, — проронила мать Мелитина. — Без нужды нам фамилия.

— Документы-то есть? Ну-ка, предъяви! — посуровел военный.

Мать Мелитина неторопливо достала выданную в Туруханске бумагу, где говорилось об отбытии ссылки и направлении на жительство под Барабинск. Военный кашлянул и усмехнулся.

— Говоришь — нету… Березина твоя фамилия, Любовь Прокопьевна. Или отвыкла от своей фамилии в монастырях-то?

Он уже совсем подобрел, ему хотелось шутить и, может быть, как-то развеселиться, коротая воскресное дежурство.

— Отвыкла, — призналась мать Мелитина.

— А теперь привыкай, хватит. Женщина ты еще не старая, можно и замуж пойти. Чего ходить в божьих невестах-то, когда эвон сколь мужиков кругом!

Она стерпела. Прошка Грех теребил ее за полу, шептал, бормотал:

— Пускают? Али нет? Али мне его палкой, палкой…

— Березина? — неожиданно повторил стрелок и вытянул шею. — Товарищ Голев! А?..

Военный не услышал его. Стрелок, часто поправляя очки, таращился на мать Мелитину и хотел что‑то спросить.

— Дозвольте икону вымыть, — попросила мать Мелитина. — Или обтереть бы. Вспомните матерей своих. И Божью уважьте.

Военный глянул вверх и чуть не сронил фуражку с головы.

— Высоко… Загремишь еще оттуда. Ты иди, тебе еще далеко топать, в Барабинск-то. А за икону не волнуйся. Я вот стрелка заставлю, он и вымоет. И то верно, в порядке надо содержать. Иди, Любовь Прокопьевна.

Он никак не хотел замечать Прошку Греха, словно его не существовало уже на этом свете. Мать Мелитина подхватила отца на руки, поклонилась иконе и пошла не оглядываясь. Военные у монастырских ворот смотрели ей в спину, и было в их взглядах нечто высокое и всесильное.

А Прошка Грех сердился и щипал твердыми пальцами дочернее плечо.

— Плохо сказывала, вот и не пустили. Мягкая ты у меня, кисель, а не девка. С ними круто надобно бы…

Она терпела, пока монастырь вместе с холмом и рекой не скрылся за лесом. Потом руки ее ослабли. Опустив Прошку на землю, мать Мелитина села подле него и собралась в комок.

— Что же мне делать, тятенька? — тихо спросила она, и голос наполнился отчаянием. — Что делать мне, коль человек последним на земле родился? Последним! После зверей, после птиц… И даже после травы… Что же спросить с него?! Ведь он же, как дитя, не ведает, что творит…

Проводив очередных паломников, начкар Голев встал перед воротами и долго смотрел вверх, на икону. Фуражку он предусмотрительно снял; бритая по-модному голова, крупные, породистые черты лица и благородная осанка делали начкара похожим на римского патриция. Часовой как умел держал стойку «смирно» и ждал выговора, однако Голев медлил, хотя по всему было видно, что действиями стрелка он недоволен.

Обгаженная вороньем надвратная икона притягивала взгляд, приковывала воображение. Начкар Голев надел фуражку, оглядел стрелка и похлопал букетом вербы по голенищу сапога.

— Та-ак… Ты сколько служишь, Деревнин?

— Девять месяцев, — отчеканил стрелок, предчувствуя наказание.

— За такой срок баба зачать успевает и родить! — наставительно сказал начкар. — Человека произвести!.. А я из тебя стрелка не могу сделать. Сторожа у ворот. Как ты считаешь — почему?