Он еще раз зевнул, перекрестил рот и, перевернувшись, добавил:
- Она даром что Авдокея Ивановна, а умная, стерьва: где пообедает, туда и ужинать идет.
Сказал и через минуту захрапел.
Слышно было, как во дворе раздавались деловитые голоса, бубенцы побрякивали, тяжелые сапоги топали по сенцам и ступеням крыльца, отворялась и затворялась наружная дверь.
Заскрипели ворота, рванули кони, колеса затараторили.
- С бого-о-ом!
Тявкнула спросонок собака, опять заскрипели и хлопнули ворота, побродил кто-то по двору, и все стихло.
Час прошел, томительный и длинный, наполненный вздохами, бессвязным бормотанием, затаенным ночным шорохом: должно быть, черти бродили по избе.
Луна еще не ушла с неба, но конец ночи близок.
- Барин, а барин, - еле слышно позвала нежданно Дуня.
Она стояла среди комнаты, трепетно-белая, охваченная снопом лунных лучей.
- Желанный...
Доктор застонал, открыл глаза и зло перевернулся лицом вниз.
Дуня стоит над ним, что-то причитает и вся дрожит, как в непогоду дерево.
- Слушай-ка... Не серчай... - льется нежный, молящий голос. - Ты разбери только по косточкам жизнь-то мою, разбери, выведай. Не серчай, ради господа.
- Тебе что надо? - повернув к ней голову, крикнул доктор. - Тебе, собственно, что от меня требуется? - и опять уткнулся в подушку.
Прошла длительная жуткая минута. Дуня несмело опустилась возле него на колени.
- Ах, милый, рассуди: ведь смерть, прямо смерть от него, от лиходея, от урядника-то... Муж бил, вот как бил, житья не было; забрали на войну, обрадовалась - хошь отдохну. Тот черт-то привязался, урядник-то... запугал, загрозился: "убью!" - кричит, а защитить некому - одна. Ну и взял... А все ждала, сколько свечей богородице переставила; вот, думала, найдется человек, вот пожалеет. Пришел ты, приласкал, такой хороший... аж сердце запрыгало во мне, одурела с радости. А с ним, с аспидом, развязалась, отвела глаза, успокоила, - убил бы. Понял? Вот, бери теперича... Возьмешь?
Затаив дыхание она робко ожидала...
- Возьму... Эх, ты...
Пала рядом с ним; отталкивал, гнал, корил обидными словами, а сумела остаться возле, впилась дрожащими теплыми губами в его лицо, замутила голову, всколыхнула хмельную кровь.
- Ах, желанный мой! Люблю! - восторгом, неподдельной радостью звучала ее речь: ждала, насторожившись, - вот скажет, вот обрадует.
- Убирайся ко всем чертям! - после минутного раздумья презрительно и желчно бросил доктор. - Марш отсюда!
- Только-то?
- Марш!!
- Стой, кто тут? - прохрипел купец. - Ты, Дуняха? - Он быстро приподнялся, зашарил-замахал в полутьме руками, сидя на полу, шутливым голосом покрикивал: - Давай-ка, давай ее сюда! Хе!..
И слышно было, как Дуня, поспешно удаляясь, ступала босыми ногами, скрипнула дверью и там, за стеной, не то захохотала, не то заплакала в голос, как над покойником бабы.
- А ты, доктор, дурак! - сказал, опять повалившись, купец.
Но доктор лежал, свернувшись клубком, с головой закрывшись одеялом, и, как смертельно раненный, мучительно стонал.
На рассвете для доктора стали запрягать лошадей.
Заложив за спину руки, он торопливо ходил по двору, хмурый и сосредоточенный, в сером, перехваченном кушаком, бешмете и высокой папахе.
А кругом суетились, закручивали лошадям хвосты, подбрасывали в задок сено, укрепляли веревками вещи.
Доктор проворно вскочил в тарантас, забился в угол и закрыл глаза.
- Трогай со Христом! - приказал чей-то стариковский голос.
Четко ступая по бревенчатому настилу, шагом пошли к воротам кони.
Когда на улице проезжали мимо окон земской, ямщик-подросток, вздохнув, сказал:
- Эк, Дунька-то как воет... Чу! - и враждебно взглянул на седока.
Доктор вздрогнул, открыл глаза. Больно, мучительно больно... Мерзко... Он высунул было голову, но ямщик гикнул, лошади рванули, понесли.
- Точка, - растерянно прошептал доктор, вновь забился в угол и крепко сомкнул усталые, полные грусти, глаза.
Тихо снег падал, первый осенний снег - гость небесный. Еще дремал воздух, дремотно падали снежинки, все дремало, и бубенцы с колокольцами тихо звякали, зябко вздрагивая на холодке.
На доктора валился сон. Засыпая, он грезил о том, как зима придет с метелями и морозом, и все уснет в природе под белой теплой шубой. Но пролетит на легких крыльях время, и вновь наступит молодая, нарядная весна с ковром цветов, ликующим хороводом птиц. И опять длинными колеблющимися треугольниками полетят с юга, но с новыми вольными песнями, радостно перекликаясь, журавли.
1913
