Краболов - [19]

Когда чтение прерывалось, воцарялась полная тишина. Кое-кто всхлипывал, шмыгая носом. К концу плакали уже многие.

Когда чтение сутры окончилось, все один за другим зажгли курительные свечи. Потом, нарушив порядок, разбились на кучки. От воспоминаний об умершем товарище разговор перешел к делам, касавшимся их самих —  ещё живых, но, если хорошенько подумать, тоже находящихся на краю смерти.

Когда капитан и врач ушли, рыбак-заика стал рядом с покойником перед столом, на котором горели свечи.

— Я не знаю сутры. Я не могу утешить душу Ямада-кун чтением молитвы. Но, обдумав все, я пришел к такой мысли. Как Ямада-кун не хотелось умирать! Вернее говоря, ему не хотелось быть убитым. А Ямада-кун вправду убит.

Слушатели молчали, как пришибленные.

— Ну, а кто его убил? Это понятно без слов. Я не могу утешить душу Ямада-кун священным писанием. Но мы можем утешить душу Ямада-кун тем, что мы схватим врага, который его убил. Я думаю, что в этом мы теперь и должны поклясться душе Ямада-кун.

Матросы пароходной команды первые сказали:

— Правильно!

В «нужнике», провонявшем крабами и человеческими испарениями, аромат курительных свечей казался чудесным благоуханием.

В девять ушли чернорабочие. От усталости некоторые сидя дремали и никак не могли подняться, словно окаменели. Немного погодя один за другим уснули и рыбаки.

Поднялись волны. Судно качало, и огонь свечей мерк, точно потухая, и опять разгорался. Белый платок, которым было закрыто лицо покойника, двигался, сползал. Смотреть на это было так жутко, что пробивала дрожь. О борт краболова плескались волны.

На другое утро, проработав до восьми часов, четыре человека от команды и от рыбаков, назначенные инспектором, спустились в трюм. Вчерашний рыбак опять прочитал молитву. Потом эти четверо с помощью трех-четырех больных завернули тело в старый пеньковый мешок. Было много новых, но инспектор сказал, что это расточительность: пускать в ход новый мешок, чтобы сейчас же бросить его в море! Запаса курительных свечей на пароходе не имелось.

— Эх, жалко беднягу! Не хотелось ему умирать.

Складывая туго сгибавшиеся руки покойника, роняли слезы на мешок.

— Нечего делать! Слезами не поможешь.

— А нельзя ли как-нибудь довезти его до Хакодате?

Глянь на его лицо... Ему так не хотелось, чтобы его бросали в холодную воду Камчатки...

— Хоть и то же море, а все же Камчатка. В сентябре здесь не останется ни одного парохода, все замерзнет. Самый крайний север.

— Да, да... —  говоривший плакал. — И вот таких, которых зашивают в мешок, не шесть-семь человек, а триста-четыреста.

— Нашему брату и на том свете несладко.

Рыбаки просили разрешения прервать работу в середине дня, но накануне был большой улов крабов, и в просьбе было отказано.

— Не смешивайте частное дело с общественным,— сказал им инспектор.

Просунув голову в люк «нужника», инспектор сказал:

— Готовы?

Волей-неволей пришлось ответить: «Готовы».

— Так несите.

— Капитан сказал, что он раньше прочитает отходную.

— Капитан? Отходную? — инспектор издевательски поглядел на них.—Дурачье! Где тут возиться!

Возиться было некогда. Нагроможденные на палубе, крабы царапали клешнями пол.

Тело вынесли и небрежно, как тюк с кетой или горбушей, погрузили на катер, пришвартованный у кормы.

— Готово?

— Есть!

Мотор заработал. Вода у кормы забурлила, запенилась.

— Ну!...

— Ну!...

— Прощай!

— Жалко... Ну, пока потерпим, — сказал кто-то тихо.

— Ну, так вы уж, пожалуйста... — просили севших в катер.

— Ладно, знаем!

Катер отошел в море.

— Ну вот...

— Ушли!

— Невесело уезжать в мешке... Он так и стоит передо мною, — каково-то ему там?..

Вернулись с ловли рыбаки. Услышав о новом издевательстве инспектора, они вздрогнули, как будто это их собственные безжизненные тела вышвырнули на дно мрачного Камчатского моря. Только потом их охватил гнев. Ни слова не говоря, они молча спустились по трапу и, бурча про себя: «Все понятно! Все понятно!», стали снимать заскорузлые от соли куртки.

8

Внешне все обстояло по-прежнему. Работали спустя рукава, но так, чтобы это не было заметно. Как инспектор ни ругался, ни кричал, ни дрался, рыбаки, не отвечая, держались смирно. Это повторялось через день (сначала они действовали со страхом, робко, но все же...), и саботаж таким образом продолжался. После похорон он пошел еще дружней.

Выработка заметно падала.

Пожилые рыбаки делали вид, что недовольны саботажем, хотя больше всего понуканий приходилось на их долю. Но в то же время они искренне удивлялись,— в душе у них не возникало никакого беспокойства. И видя, что саботаж имеет успех, они начинали слушаться молодых.

Труднее всего приходилось сендо с кавасаки. Они несли ответственность за всю работу кавасаки, стояли между инспектором и рыбаками и отвечали за улов непосредственно перед инспектором. Это было самое неприятное. На одну треть они волей-неволей становились на сторону рыбаков, а на остальные две трети были приказчиками инспектора.

— Конечно, здесь нелегко. Тут не приходится работать минута в минуту, как на заводе. Мы ведь имеем дело с живыми существами. Крабы —  не люди, они не являются по часам, когда это удобно для нас. Ничего не поделаешь! — говорили они рыбакам.