Краболов - [12]

Иногда с записной книжкой приходил на ревизию полицейский из деревни, расположенной за четыре-пять ри от места работы. Он оставался до вечера, иногда ночевал. Но к сезонникам он никогда не заглядывал. Возвращался он всегда пьяный, с багрово-красным лицом, на ходу мочась посреди дороги, как из брандспойта, и бормоча что-то нечленораздельное.

На Хоккайдо буквально каждая шпала —  это посиневший, вспухший труп рабочего, каждая свая — заживо зарытый больной бери-бери. На Хоккайдо рабочих сезонников называют «осьминогами». Говорят, осьминоги чтобы не умереть, объедает собственные щупальца, а ведь тут происходило то же самое! Тут без всякого стеснения производилась «примитивная» эксплуатация. Зато извлекалась прибыль. И всему этому ловко придавался законный вид «государственного дела», «разработки естественных богатств». Все было предусмотрено. Ради «родины» рабочие голодали, ради «родины» их забивали насмерть.

— Вернулся живым —  это чудо. И за то спасибо. Ну, а теперь убьют на пароходе - все одно!

Рассказывавший хрипло захохотал. Затем нахмурился и отвернулся.

То же самое и в шахтах. Прорывали галерею в новом руднике. Для того чтобы установить, какие там скапливаются газы, какие могут встретиться неожиданности, по примеру «бога войны» генерала Ноги[10], не стесняясь, жертвовали рабочими. Рабочие были дешевле сурков. Ими бросались, как бумажками для сморканья[11] . Окровавленные тела рабочих, точно ломтики «сасими»[12] , слоями укрепляли стены шахт. Здесь, вдали от городов, творились чудовищные вещи. В угле, нагруженном на вагонетку, попадались приставшие к глыбам пальцы. Но женщины и дети при виде этого даже бровью не поводили: они «привыкли» и равнодушно катили вагонетки к следующему пункту. А уголь приводил в движение гигантские машины ради прибыли капиталистов.

У всех горняков, как у людей, долго сидевших в тюрьме, были желтые, одутловатые, всегда вялые лица. От недостатка солнечного света, от угольной пыли, от воздуха, насыщенного вредными газами, от ненормальных температур и давлений здоровье горняков сдавало на глазах. Проработать семь - восемь лет в шахте —  все равно что безвыходно сидеть пять - шесть лет в темной дыре и ни разу не видеть солнца. Но, что бы ни случалось капиталистов это не тревожило. Они всегда могли взамен этих рабочих нанять сколько угодно новых. И с наступлением зимы рабочие, как всегда, стекались в шахты.

Были на краболове и переселенцы на Хоккайдо. С помощью фильмов, расписывающих «освоение новых земель Хоккайдо», «разрешение вопроса перенаселения и питания», «поощрение переселенцев» и  т.п., из внутренней Японии[13] сманивали крестьян -бедняков, у которых вот-вот отберут последнюю землю, и, «поощряя переселение», сажали их на участки, где под слоем почвы в 5 - 6 дюймов начиналась глина. На плодородные земли давно уже были сделаны заявки. Нередко целые семьи, погребенные под снегом, не имея даже картофеля, к весне умирали с голоду. Об этом узнавали только тогда, когда таял снег и другие переселенцы, жившие за несколько километров, приходили проведать соседа. Изо рта умершего торчал не прожеванный кусок соломенной подошвы.

Если кому-нибудь и удавалось избежать голодной смерти и за десяток лет поднять эту суровую землю, то в тот момент, когда она становилась, наконец, нормальным  полем, земля тотчас переходила в чужие руки. Капиталисты — ростовщики, банкиры, дворяне, богачи — щедро ссужали переселенцев деньгами, и, как только запустелая земля делалась жирной, как шерсть упитанной кошки, они брали участок себе. В погоне за такой наживой в эти места стекались люди с зорким взглядом, любители загребать жар чужими руками. Крестьян обирали со всех сторон. И в конце концов они снова, как и во внутренней Японии, превращались в арендаторов. И только тогда у них открывались глаза: «Нас обдурили!»

Они переправлялись через пролив Цугару на занесённый снегом Хоккайдо с одной мыслью — «сколотить деньгу» и вернуться на родину. На краболове таких людей — крестьян, у которых отняли землю,—было очень, много.

Участь грузчиков была похожа на участь рыбаков с краболовов. Они валялись в общежитии в Отару, и пароходы увозили их на Сахалин и в глубь Хоккайдо. Стоило грузчику «чуточку» поскользнуться во время погрузки, и он оказывался под брусом, который с грохотом падал на него, сотрясая все кругом, и расплющивал его в лепешку. Иногда зазевавшегося грузчика ударяло скользкое от воды бревно, сорвавшееся с лебедки, и человек с разбитой головой летел в море.

В самой Японии рабочие, не желающие молча погибать, сплачиваются и оказывают капиталистам сопротивление. Но «колониальные» рабочие совершенно беззащитны. Им было тяжело, страшно тяжело. И с каждым днем становилось все тяжелее.

— Что-то будет!

— Дело ясное — крышка нам всем.

Все замолчали, как будто хотели что-то сказать, но, так и не сказали.

— Прежде чем нам бу-будет крышка, мы сами его убьем! —  резко отрубил заика.

Волны слабо плескались о борта. На верхней палубе из трубы струился пар, слышался легкий свист, как будто кипел чайник.

Перед сном рыбаки снимали заскорузлые от грязи вязаные и фланелевые фуфайки и развешивали их над печкой. Когда одежда согревалась, те, кто окружал печку, брались за горячие, как жаровня, края фуфаек и встряхивали их. Вши и клопы, падая на печку, шипели подымался смрад, как от горящего человеческого тела. Не выдержав жары, вши выползали из швов, отчаянно, шевеля тонкими лапками. Когда их подбирали, на пальцах появлялось ощущение чего-то жирного.