Козлопеснь - [55]

Сцена про Клеонима началась и закончилась, а за ней сцена, в которой Гипербол продает свою бабушку надсмотрщику каменоломни за фунт соли и две головки чеснока — а хохот все не смолкал. Я как раз добрался до сцены про Клеона, когда он положил мне руку на плечо и спросил:

— А про меня здесь есть?

Это спрашивал единственный человек в истории, предавший комедиографа суду.

— Да, — сказал я, таращась на буковки в свитке.

— А есть ли у тебя лишняя копия? — спросил Клеон. Я передал ему одну и он отыскал в ней свою сцену. Затем он знаком показал мне обождать. Внезапно я услышал его голос — он сам принялся читать дальше, разрываясь от хохота.

— Вот это очень хорошо, — то и дело повторял он. — Я что, правда так говорю?

— Да, — сказал Клеоним и обратился ко мне. — Продолжай же. Я не нарадуюсь после трепки, которую только что получил.

Каким-то образом я добрался до конца, и не успел я замолчать, как меня принялись колотить по спине так, что я думал, она сломается.

— Эвполид из Паллены, — мрачно сказал архонт. — Я правильно понимаю, что ты обращаешься ко мне за разрешением получить хор на городские Дионисии?

— Да, — ответил я. Это была не самая изысканная речь в истории, но я был слишком опустошен, чтобы развить мысль.

— В таком случае я должен прочесть твою пьесу и поразмыслить над ней, — сказал он, забирая у меня свиток. — Разумеется, было бы весьма неуместно...

— Весьма неуместно, — сказал Клеон. — Ну к чему эта дурацкая напыщенность?

— ... Совершенно неуместно с моей стороны давать тебе советы, — продолжал архонт, — но если ты знаешь подходящего начальника хора, то нелишним было бы снабдить его копией прямо сейчас. Они любят начинать заранее, чтобы разучить танцы, понимаешь ли.

— На самом деле, — сказал я, — я знаком с Филонидом.

— О, ну что ж, прекрасно, он подойдет, — сказал архонт. — Если он на твоей стороне, то я не понимаю, зачем ты вообще затруднился обращением ко мне, — слегка зловещая улыбка исказила его лицо. — И кого же нам назначить финансировать твою пьесу, Эвполид, сын Эвхора из демы Паллена? Клеон достаточно богат; не желаешь ли, Клеон?..

Клеон рассмеялся.

— Если я займусь пьесой, для нее это станет поцелуем смерти. Кто там еще получил горячего, Эвполид? Как насчет Никия, сына Никерата?

Архонт издал очень странный звук и забрызгал себе всю грудь вином.

— А ты злодей, Клеон, — сказал он. — Первым же делом с утра призову его.

— Никий, — объяснил Гипербол, который единственный из всех присутствующих (помимо меня, конечно) сохранял серьезное выражение лица, — хороший человек, но у него нет чувства юмора. Вообще никакого.

Затем кто-то потребовал повторить на бис, и на сей раз свою роль исполнил не только Клеон, но и Гипербол (который оказался превосходным актером), и Клеоним, а архонт вызвался представлять главу хора, и так мы практически полностью разыграли всю пьесу. Два из моих любовно приготовленных свитков погибли, залитые вином, но к этому моменту мне уже было все равно; полагаю, незачем рассказывать, что мы сделали с элегантными бронзовыми футлярами.

Итак, примерно за четыре часа до рассвета я пожелал архонту и его гостям доброй ночи и откланялся. Я был пьян гораздо сильнее, чем когда-либо за всю предыдущую жизнь, и понятия не имел, куда я иду. Факел, который мне вручили перед уходом, я потерял сразу, некоторое время блуждал в темноте и, наконец, свалился на землю. Я не знал, где я, и совершенно не переживал об этом. Моего «Стратега» поставят на сцене — хор мой, можно сказать, уже был наряжен и вымуштрован, я буквально слышал рокот деревянных колесиков по сцене, с которым костюмы-триремы бороздят оркестр в театре Диониса. Я выполз из лужи, в которую упал, и продолжил свой путь наудачу.

Что произошло далее, так и осталось неясным; кто-то заступил мне дорогу и огрел меня по голове палкой или дубинкой, тем временем кто-то другой сдернул с меня плащ и сорвал с пояса кошель. Я рухнул набок и лежал тихо, стараясь не дышать.

— Ты наконец допрыгался, Орест, — сказал человек за моей спиной, и кровь застыла у меня в жилах. Человек, стоящий надо мной, считался самым страшным грабителем в Афинах, сколько я себя помнил. — Ты же его убил.

— Для этого я бил недостаточно сильно, — расхохотался Орест. — Давай, двигаем отсюда.

Я дождался, пока их шаги не стихнут вдали, и попытался пошевелиться, но не смог.

— Вот до чего довела тебя твоя самоуверенность, Эвполид, несчастный ты дурак, — заныла душа моя, что во мне. — Тебя парализовало. Придется тащить тебя в театр в кресле.

Я чувствовал, как слезы струятся у меня по щекам, но не мог пошевелить рукой, чтобы утереться.

Не знаю, сколько я пролежал там, жалобно хныкая; но какие-то старики, торопящиеся занять очередь на запись в присяжные, набрели на меня и увидели, что голова моя покрыта кровью. Они спросили меня, что произошло, и я прохрипел в ответ единственное слово: Орест.

— Не говори чепухи, сынок, — сказал один из них. — Ореста повесили пять лет назад.

От этих слов отчаяние мое почему-то стало еще пронзительнее; быть искалеченным на всю жизнь великим Орестом — хоть какой-то повод для хвастовства, которым я мог утешаться в предстоящие мне долгие годы полной неподвижности.