Козлопеснь - [11]

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Калликрат, — ответил он. — Я ищу дом Эвтидема из Паллены, сына Эвксида.

— Дом его вон там, — сказал я. — Чуть не доходя до угла; но если ты ищешь самого Эвтидема, то найдешь его прямо вот тут, у себя под ногами. — Ибо Эвтидемом звали моего деда, а Эвксидом — моего прадеда, а наша деревня и дема назывались Паллена.

Калликарт оглянулся кругом, но никого не нашел. Затем он увидел труп в цистерне и вытаращился на него с ужасом.

— О боги, — сказал он. — Что за шутки? Меня чуть удар не хватил.

— Честное слово, — сказал я торжественно. — Это Эвтидем собственной персоной. Уж я-то знаю, потому что я его внук Эвполид. Все, кто был в его доме, мертвы, кроме меня. Как я уже сказал тебе, меня исцелил бог.

Калликрат уставился на меня, как будто я только что сообщил ему, что Вавилон пал.

— Это правда? — спросил он, помолчав.

— Конечно, правда, — сказал я. — Если ты не веришь, можешь сам пойти и посмотреть, но я не советую. Понимаешь, они ведь все умерли от чумы.

Очень долго он сидел, не говоря ни словам и рассматривая ремешки сандалий, как будто ожидал, что они сейчас воспламеняться. Затем повернул голову и мрачно посмотрел на меня.

— Эвполид, — сказал он. — Я твой двоюродный брат, сын старшего брата твоей матери Филодема. Мы с отцом были на войне и только сейчас вернулись. Как только мы узнали о чуме, отец поспешил домой, чтобы убедиться, что там все в порядке, а меня послал навестить его сестру.

— Боюсь, она мертва, — мягко сказал я, ибо видел, как потрясен он был видом дедова трупа, и хотел избавить его от дальнейших страданий; ведь он был всего лишь простым смертным и легко впадал в отчаяние. — Но умерла она за прялкой, и я уверен, что Перевозчик не возьмет с нее платы, ибо она афинянка как по матери, так и по отцу. Нет ли у тебя во фляге воды? Я очень хочу пить, но только не из этой цистерны.

Он передал мне флягу и, боюсь, я выдул ее до дна, даже не думая, где мы возьмем еще воды. Калликрат, однако, ничего не сказал, хотя тоже, наверное, испытывал жажду. Затем он сунул руку в сумку и протянул мне ломоть пшеничного хлеба, белого и довольно мягкого, вкусного, будто праздничный пирог.

При виде того, как я наслаждаюсь им, он улыбнулся и сказал, что там, где он был, пшеничный хлеб — дело обычное, а вино привозят из Иудеи.

Надеюсь, я не создал у вас впечатления, будто Калликрат был трусом, потому что трусом он не был. Он решил пойти в наш дом, на что мало бы кто решился, и единственно ради меня. Видите ли, он знал, что если дело о собственности будет рассматриваться в суде, кто-то должен свидетельствовать о том, кто и какой смертью умер, а я был слишком мал, чтобы принести присягу. Поэтому он еще плотнее замотал лицо плащом, сделал глубокий вдох и ринулся внутрь. Он не позволил мне пойти с ним, и я испытал тайное облегчение, потому что связь, соединявшая меня с людьми в этом доме, порвалась. Его не было примерно пять минут, а вернувшись, он трясясь с ног до головы, как будто побывал под снегом в одной тунике.

— Ладно, — сказал он. — Я видел все, что было необходимо увидеть. Идем в дом моего отца.

Это было прекрасное предложение, потому что мне нравился Филодем; вы, может быть, помните, что именно он устроил мою встречу с Кратином, он знал кучу народа и постоянно цитировал разные пьесы. Он был маленьким, жизнерадостным человеком, и жить с ним было бы гораздо веселее, чем с дедом, который никогда не испытывал ко мне особенно добрых чувств.

— Калликрат, — сказал я. — Тебе обязательно было туда ходить?

— Ну да, — сказал он. — Я же тебе объяснил.

— Но как кто-то может подать здесь в суд? — спросил я. — Я думал, что такое происходит только если люди делают что-то плохое, например, воруют.

Он ухмыльнулся и плащ упал с его лица.

— Да ну брось, — сказал он.

И как выяснилось позже, оказался совершенно прав. Иск был подан будь здоров, и если бы он не вошел тогда в дом, мы бы проиграли — по тому пункту или иному.

Я могу забыть все что угодно — свое имя, где я живу — но всегда буду помнить тот наш поход через Город. Где бы мы не проходили, улицы были или совершенно пустынны или кипели лихорадочной деятельностью; и всякий живой человек был обязательно при трупе. Трупы везли в тачках, на спинах мулов, тащили будто мешки, перебросив через плечо, словно настало время сбора винограда. Кто-то собирался предать тела сожжению, как подобает (места, чтобы кого-то хоронить, не было — даже самого маленького ребенка), но при этом следовало быть настороже, потому что если кто замечал горящий погребальный костер, то он тут же норовил сбросить туда своего покойника и убраться со всей возможной скоростью. Другие копали прямо на улицах узкие канавы, чтобы сбросить туда своих мертвецов; позднее это создало массу проблем, когда люди принялись ковыряться в этих рвах в поисках монет, оставленных родственниками покойных для Перевозчика, отчего эпидемия чуть было не вспыхнула снова. Были и такие, кто сбрасывал мертвые тела в цистерны и резервуары — отчасти из-за того, что считалось, будто вода смоет заразу, но главным образом потому, что всем уже было все равно; и только полный идиот оставлял тогда ворота своей конюшни или даже дома нараспашку, поскольку в этому случае можно было быть уверенным, что вернувшись, он найдет там две или три трупа, сложенных аккуратно, будто дрова. Серьезно, все выглядело так, будто банда воров отчаянно пытается избавиться от награбленного, предчувствуя появления стражников.