Козлиная песнь - [23]

— Эмили, come on!

Эмили оставила собаку в покое и поскакала изящными прыжками вдогонку своим товаркам. Мы миновали последний дом и последние ящики герани. Я вздохнула с облегчением. Приложив руки ко рту рупором, я крикнула тебе:

— И за что ты так любишь этих чертовых теток?

Ты прокричал в такой же рупор:

— Они здорово реагируют на все, чего нельзя!

Конь с мускулистой шеей и мощным крупом беспокойно носился туда-сюда по лугу, потом высунул тяжелую голову из-за колючей проволоки. Он явно хотел пообщаться с нами, но когда одна из рогатых девочек, не поднимая головы, принялась объедать траву на обочине прямо под его фыркающим носом, он умчался в другой конец пастбища, так топая копытами, что земля задрожала у нас под ногами.

— Ну и как же они, по-твоему, реагируют на все, чего нельзя?

Я решила, что уже могу подойти к тебе, чтобы услышать, что ты скажешь, ведь теперь можно было не следить за стадом сзади. По обе стороны дороги находились обнесенные загородками пастбища, нашей с тобой свите было чем поживиться на широкой обочине. Здесь росли всевозможные цветы, при виде которых я уже привыкла про-износить про себя не слово «красивые», а слово «вкусные».

— Как они реагируют на все, чего нельзя? Ты же сама видишь. Делают что хотят, и все тут. Им плевать, что нельзя. Главное, что им этого хочется.

— Вот те здрасте. А я, как чокнутая, ношусь на глазах у всей деревни, чтобы заставить твоих подружек делать то, чего хочется тебе.

Но я все не так поняла, дело было в другом. Ты и секунды не думал заставлять их делать то, чего хочется тебе, ты заставлял их делать то, чего от них хотят другие.

— По мне, так пусть покушают герани, полакомятся капустой в огороде да сжуют урожай зерна на поле. Молоко будет только вкуснее, а сами они здоровее — в общем, блеск! Но, — произнес ты с деланным изумлением на лице, — против этого почему-то возражают хозяева герани.

Рядом с пастбищем с одиноким конем было поле люцерны, темно-зеленой разновидности клевера, которую можно косить несколько раз в год. Наши анархистки заметили это поле раньше нас, и стоило передним рвануть к люцерне, как за ними помчались и остальные на такой скорости, что тяжелые соски болтались между ног, словно колокола во время перезвона. Я вопросительно посмотрела на тебя, ты точно так же посмотрел на меня и огляделся.

— Урок первый, — сказал ты, подняв указательный палец. — Люцерна растет быстро. Урок второй: кругом ни души.

Сами мы принялись старательно рассматривать мох, растущий на маленьком каменном мостике, обсуждая разницу между двумя видами: один напоминал высохшие пласты резины, другой был похож на коричневые монетки с ярко-оранжевой каймой. Ты говорил, что в Голландии камни просто не успевают обрасти мхом. Только минут через десять ты преподал мне третий урок:

— А теперь они съели столько, что это может броситься в глаза. К тому же я и сам, глядя на них, проголодался.

С лицемерным негодованием мы оба помчались на сочное поле и со страшным шумом прогнали с него наше стадо, как будто считали полным безобразием, что ослушницы нанесли ущерб чужой собственности. Галопом погнали мы их на заброшенный участок земли на холме, где росло много одуванчиков. Это было совсем рядом с лесом, в который мы и направлялись. Проволока вокруг участка проржавела и бессмысленно провисла между столбами. Мы раздвинули в ней дыру и по ту сторону нашли кусочек ровной земли, где удобно было лежать на животе. Пока мы ели свой сыр с хлебом, нэнни срывали полые изнутри стебли одуванчиков. При этом слышался такой звук, словно лопались пузырьки. Оттого что все одуванчики были разной длины и толщины, звуки различались по тону; получалось, что наше стадо исполняло для нас мелодичный обеденный концерт. Им аккомпанировал хор шмелей, дятел, выстукивающий клювом насекомых из коры дерева, задавал ритм, а одинокая лошадь исполняла ржание соло; в паузах между ее ржанием издалека доносилось жалобное блеяние ягненка, искавшего мать.

Среди холмов звук разносится очень далеко. Может быть, в деревне ниже нашей лужайки, на расстоянии шестисот или семисот метров отсюда, кто-нибудь слышал все, что ты говорил, словно стоял в десяти метрах от нас. Ты рассказывал мне, как любишь ходить по сжатому полю, особенно когда после дождя выглянет солнце. Торчащее кверху жнивье и оставшиеся на поле соломинки — полые маленькие резонаторы — еле слышно шипят и шуршат, всасывают воду, набухают, высыхают и — шпок! — лопаются.

Потом девочки объедали в лесу листья и молодые побеги и ломились через кустарник, и ветки хрустели у них под ногами. Мы с тобой наполняли лес громкими окриками, так что и здесь тоже лился непрерывный поток звуков. И это было правильно, сказал ты, таков был урок номер четыре. Если ты идешь пасти стадо и вдруг становится тихо, — значит, что-то не так. Тишина может означать, что нэнни почуяли опасность и насторожились, подняв головы и прислушиваясь. Или еще хуже, тишина может означать, что ты заснул и что они оставили тебя одного на твоей постели изо мха, а сами ушли дальше.

* * *

Тишина может означать… да, что же она может означать? Для меня в минувшие недели — а мы продвинулись вперед еще на двадцать три долгих дня, сегодня у нас семьдесят первый день, — для меня она в эти недели означала, что пора начинать наступление в полную силу. Я должна максимально использовать все дыры, которые для меня еще открыты, точно так же, как я с самого начала использовала твои уши. Теперь я хотела подобраться к тебе через нос и рот; самый интимный контакт с тобой, который еще был возможен, происходил через продукты: я их сначала ощупывала, потом готовила, а потом они попадали внутрь твоего тела, потому что ты, не поднимая глаз, съедал их, когда я ставила перед тобой тарелку. Я начала наступление с помощью запаха и вкуса и в первую очередь пустила в ход перец. Вдруг ты воскликнешь, что еда несъедобна! Но реакции не было никакой, даже когда я стала сыпать специи пригоршнями и блюда, которые я тебе готовила, стало невозможно взять в рот. Уж я‑то знаю, потому что постепенно я начала есть то же, что и ты, — как раньше мы никогда не съедали по целому яблоку, а обязательно делили оба яблока пополам.