Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - [200]

…Когда отца Мельхиседека ранило в бою, он, удручённый похищением Ярины, заметно сдал, а посему мирославцев теперь водил в бой сотник Михайлик, а иной раз и Козак Мамай, когда возвращался в Мирослав с вражьей стороны, с розысков панны Подолянки, что с того дня так и растаяла, будто соль в воде.

Лукия, Гончарова дочь, как раньше, рыскала с девичьей стражею по городу, по всем уголкам, да и вокруг — по Калиновой Долине.

Что до пана Купы-Стародупского, то он тощал и бледнел, ибо пани Роксолана прилежно выполняла свой коварный умысел. Ещё и потому худел и словно бы моложе становился Купа-Стародупский, что клады искал, искал, а не находил. Ещё и оттого спал с тела, что мучила его неотвязная дума: ему всё мнилось, будто бесследная пропажа пана Оврама Раздобудька некими тайными нитями связана с поисками того запорожского клада, ради коего шляхтич и прибыл сюда: нашёл, может, и удрал?! Нашёл, гляди, и сбежал…

Продолжал искать свои сокровища и алхимик Иванов-Иваненко: уже и руду болотную добывали на том самом месте, где его чуть не убили желтожупанные разбойники, уже немало и оружья выковали кузнецы из того железа, найденного в ржавом болоте, а до селитры алхимик так-таки докопаться не мог — ни на кургане, что Сорокою зовётся, и нигде окрест, а порох в городе Мирославе был уже на исходе.

Да и хлеба уже не хватало.

Да и другим припасам подходил конец.

Уж и базарный майдан опустел и заглох: нечем было торговать. Да и некому, почитай: всех к своему делу притянула война.

Людей в городе становилось всё меньше и меньше, затем что гинули в боях. И в Михайликовой сотне не так уж много осталось воинов, хоть он теперь атаманил над тремя сотнями, ибо сотники их сложили головы на поле брани.

Никакая подмога уже не проникала в город Мирослав, окружённый однокрыловцами с трёх сторон, а с четвёртой — болотами, ржавыми мочажинами да непролазными топями; никакая воинская сила уже не вливалась в город — ни посполитые, ни реестровое козачество, ни запорожцы, кои, верно, где-то там уже поспешали от Днепра — на помощь правому делу, ни разбросанные по бессчётным зимовникам хлеборобы, бывшие козаки, ни ремесленники из других городов, что валом валили сюда в первые дни войны, то есть все те, кто готов был скорее смерть принять в борьбе с изменниками, нежели вновь попасть в неволю к ляхам.

Не пришло ещё в ответ ни словечка и на письма, с верными людьми посланные на Запорожье и в Москву, — и уже закрадывалась в душу горечь: ни один, видно, из мирославских гонцов ни на Сечь, ни к царю не дошёл, и горожане тужили по своим посланцам, ибо то были лучшие люди Мирослава, и скорбел по обоим своим сынам, кои, верно, жизни уже лишились, к однокрыловцам угодив, а то и в руки святой инквизиции, сокрушался и плакал тайком старый гончар Саливон Глек.

А когда голубь, которого средний, Омельян, взял с собою, когда голубь воротился в кузню Иванища, не принеся весточки, Саливон Глек, без сна, ночами кликал и кликал своего Омелька:

— Сыночек ты мой! Лебедок! Где ты летаешь? Где витаешь? Где? Добрался ль до Москвы? Здоров ли? Жив ли? Отзовись…

4

Всею душою отцу не раз он отзывался — посланец Украины, Омельян Глек, — но старый Саливон, сердцем то смутно чуя, ничегошеньки о сыне своём не ведал, не знал, как там мечется Омелько по Москве, по граду стольному, солнцем в степях печённый-недопечённый (хоть чёрный, что холява), хищным зверем в лесах терзанный-недотерзанный, оводами, шершнями да комарами в лугах и болотах еденный-недоеденный, голодный, оборванный, злющий-презлющий: по Москве слонялся он лишь потому, что не мог добраться (ведь упреждал Мамай) до самого царя, чтобы подать, по наказу мирославцев, в собственные руки государевы письмо владыки Мельхиседека, письмо, от коего, быть может, зависела вся дальнейшая участь Украины.

Но что ж он мог поделать, Омелько!

Яриться.

Только и всего.

На первых людей московской державы, на бояр да окольничих, что так недрёманно стерегли царя… На думных дьяков и подьячих, на стряпчих, кои уже и в те поры изводили по царским приказам столько бумаги, что ею можно было б устлать едва ли не всё, уже немалое тогда, Московское царство.

Злобился Омелько и на дворян городовых, что столь плотно царя окружали, на всяких стольников да постельничих, и на свирепых стрельцов, что охраняли его палаты, не дозволяя никому приблизиться к золочёной ограде государева дворца в Кремле.

Лютовал наш Омелько даже на самого царя.

5

Придя пешком (коня и голубя утратил он дорогою), придя в Москву, Омелько в первый день видел царя на улице.

Ехал царь в золочёном возке.

На подножках высились по обе стороны двое бояр (министров, как мы сказали бы сейчас), а на задних приступах возка, на запятках — ещё двое.

На резвых некованых конях за возком поспешали стрельцы (ноги по-турецки подняв на сёдла), и каждый, кроме поводьев, держал лук со стрелами, меч, нагайку, мушкет с трутом, да ещё саблю ногами придерживал, и толстенные потные морды иных стрельцов казались Омельку — до того он был зол — тупыми и гадкими.

Даже пригожее, холёное лицо государя, промелькнувшее перед Омельяном, тоже представилось ему, сердитому, неказистым, хоть сам великий государь был румяный, крепкий и в меру дородный, с кротким взглядом ясных голубых очей.