Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - [201]

Впереди возка ошалелые от усердия царедворцы мели улицу, в непроходимом мусоре расчищая дорожку, и пыль вставала перед государем всея Руси, и чёрный пот стекал с невысокого чела, а те бояре, что высились на золочёных подножках, почтительно стирали уличный прах шёлковыми платами с его розовых щёк.

Кремлевские рейтары, грозя пистолями да карабинами, разгоняли прохожих, пребольно лупцуя нагайками, хотя люди и сами шарахались прочь от греха — пропадите вы пропадом! — а кто не поспевал укрыться во дворе или в доме, тот прижимался к забору либо спешил упасть на колени, пока не отведал плети.

Встречные всадники, любого рода и звания, торопливо соскакивали с коней и тоже падали ниц, затем что среди улицы никто перед царем сидеть на коне не смел, даже именитые бояре Москвы. Хоть и шла по всей стороне русской слава славная про «доброе» государево сердце, ни при одном европейском иль азиатском дворе государям столь ревностно не служили. Благоговейная покорность, коей требовали тогда от российских подданных, до того доходила, что вся Московия, под страхом смертной казни, почитала царя наравне с богом. Даже наипервейшие бояре клали перед государем каждодневно тысячи земных поклонов, а коли кто поминал царёво имя — не только в Москве, но и в деревне или даже где в лесу дремучем, — всякий должен был снимать шапку, дабы её, упаси боже, царские прислужники тут же не сняли с плеч вместе с головой.

Омелько наш, всего того ещё не зная, в краткий миг, когда царь показался на улице, чтоб тотчас исчезнуть в туче пыли, Омелько, быстро вытащив из подпоротой шапки письмо мирославцев, кинулся было к золотому возку, да кто-то парубка сзади так сильно дёрнул да толкнул, что он упал, даже ушиб себе локоть. Обернувшись, лютый как зверь, Омелько Глек хотел было дать сдачи, но увидел за спиной старичка в латанной-перелатнаной одёже, сухого, с кротким лицом, которое, от нужды почернев, напоминало ежевику, и рука на старого не поднялась. Омелько снова рванулся было за царским возком, но тот покатил уже дальше и скрылся в пыли, поднятой мётлами царедворцев, копытами коней и тысячью ног всполошённых москвитян.

Омельян кинулся было вдогонку, но тот самый старик, что дал ему тумака, крепко схватил его за рукав козацкого жупана, изрядно-таки изодранного в трудной дороге.

— Куда тебя черти несут! — тихо прикрикнул дед.

— Да к царю же, — сердито дёрнув широченным плечом, отвечал Омельян.

— Убьют!

— Кто меня убьёт?

— Стрельцы. А не то бояре. Либо сам царь… Кто-нибудь да убьёт!

— За что?

— А не лезь, хохол! Не лезь, куда не след! — и старик, ласково мигая слезящимися, блёклыми, некогда, видно, голубыми, глазами, не выпуская Омелькова рукава, зашептал — Сего лета государь рукою собственной… на Варварке-улице… порешил одного дурака, боярского сына.

— За что же? — спросил Омелько также шёпотом.

— Тот жалобу хотел было царю подать… на обиду некую.

— За что же… порешил?

— Подумал, что сын боярский кинулся к царскому возку — государя убить.

— Ого!

— Лежал бы и ты сейчас… вот тут! — и присоветовал — Покуда жив, ворочайся домой. А свою челобитную отдай в Гетманский двор… Вон там он, двор тот, в Старосадском заулке…

— Должен… в собственные руки. Царю.

— Пропадёшь!

— Божья воля…

— Ты что — дурной? Иль спятил? — осердился дедок. Потом спросил — Ты где живёшь?

— Нигде ещё не живу.

— А есть хочешь?

— Хочу.

— Так идём!

Старик повёл хохла к своему дому, к лачуге, где он жил.

Всю дорогу дед ругался и ворчал.

6

Звали деда Корнеем Шутовым.

Он был у коваля челядником и своей избы не имел, а жил в кабале, в одном из дворов чёрной сотни — хуже скота, с двумя статными и пригожими сыновьями, которым так же суждено было до скончания жизни мыкаться в неволе.

Добрые и всегда голодные люди приветили гонца Украины, накормили чем бог послал, то есть краюхой хлеба и кружкой яузской воды, без щепоти соли даже, уложили спать и, тихо соболезнуя, сидели над ним, ибо парень весьма пришёлся им по душе, а не смогли его уговорить не соваться с бумагою своей к самому царю, если не хочет, чтоб голова его до времени скатилась с плеч.

Наутро, не послушав благого совета, двинулся Омелько по Москве, один побежал, затем что ни кузнецовы сыны, ни Корней Шутов не могли уклониться от кабальной работы, чтобы хоть показать дорогу в Кремль, где парубка, вернее всего, поджидала беда.

Шатался Омелько по управам, а когда удавалось пробиться в какой ни есть Приказ, хлопца, изрядно-таки обносившегося в дороге, гнали вон, — ведь он уже дочиста роздал приказным все талеры, кои парубку вручили на дорогу мирославцы: в Москве тогда, как то всюду бывало, бояре да боярские дети открыто кичились родом своим и богатством, богач с презрением глядел на бедняка, как везде и повсюду, достоинство человека измерялось «количеством золота, коим владел он, да ценностью мехов на его одеянии».

Приказные крючки спервоначалу с большой охотой хватали Омельковы денежки — в кошеле принёс мирославец серебро да золото, а по всей Московии в те годы платили жалованье слугам царёвым одной медью, и за рубль серебра в Москве давали уже по три рубля копейками, да и денег поддельных ходило немало в народе, хоть и карали всех, кто тайно чеканил те медяки: злодею отсекали десницу и прибивали её к стене Монетного двора, где она и оставалась, высыхая либо истлевая…