Ковыль - трава степная - [8]

- Успокойся, мама. До развода дело не дошло. Просто нам стало трудно друг с другом. Ругаемся по разным мелочам, по поводу и без повода. Долго это не может продолжаться.

- Дите ведь у вас, Женюшка, - почти шепотом сказала мать и подняла фартук к лицу.

- Понимаю, мама. Я все понимаю. Но как же так, ради ребенка и свою и ее жизнь переводить! Может, лучше порознь жить? И ведь не ради себя, ради Людочки.

- Не по-людски ты рассуждаешь, сынок, не по-божески...

- Вот и в этот раз звал ее сюда вместе, всей семьей отдохнуть, так она... - Евгений встал, шагнул по комнате. - Петухи ей спать не дают, щи деревенские не нравятся. Сочи ей подавай. А на кой черт мне ее Сочи! Я свою деревню и на мильон Сочей не променяю!

- Женюшка ты Женюшка, - всхлипнула мать, - сам знаешь, как без отца-то расти. Вы беситесь, а дите невинно страдать должно. Всю жизнь сиротинкой маяться. Христом-богом прошу; одумайся, послушай ты меня, старую, не разбивай по дурости семью.

Она сидела маленькая, морщинистая, в старенькой, блек-пой косынке и горестно смахивала слезы темными, с синими узлами вен руками. Евгений виновато понурил голову. Много лет назад он видел мать такой, как сейчас. Тогда он, распухший от голода, лежал вот на этой же лавке, тихо стонал и просил есть. В доме, как и во всем селе, не было ни крошки хлеба. Мать стояла около него и сквозь слезы уговаривала потерпеть. Говорила, какой хлеб испечет из нового урожая, а сама, еще более голодная, чем он, плакала от бессилия и жгучей жалости к нему.

- Если что и сдерживало меня от более решительных поступков, так это любовь к дочке. Наташа стала невозможной! Кроме барахла, денег, для нее ничего не существует. Мне стыдно с ней в гости к друзьям пойти! Ни с того ня с сего ревновать вдруг стала. Задержишься на работе - скандал. Ну куда это годится?

Евгений почувствовал, что он словно оправдывается перед матерью. И взгляд и голос его стали какими-то просящими, заискивающими. И говорил он будто бы правду, а сам чуть-чуть не верил в нее.

- Что вам делить?.. Жизете в достатке, птичьего молока только и не хватает... Дочка растет... В прошлый приезд-то любо смотреть было. Как голубь с голубкой... Слава богу, мир на земле. - Она вытерла фартуком глаза, перекрестилась на икону и положила руки на колени. Они легли мягко, спокойно, и синие вены, избороздившие их, напоминали Женьке тихие, прозрачные речки в ровной, широкой степи, и трели жаворонков над ними, и запах парного молока, и еще что-то теплое, мягкое, ласковое, о чем и рассказать-то нельзя, а можно лишь почувствовать, почувствовать не только сердцем, но и каждой клеткой своего тела. Евгений упал на колени и поцеловал руки матери.

- Ты чего, Жень? - удивилась она.

Сын молчал. Ему вдруг показалось, что весь этот разлад с Наташкой надуман, несерьезен, и это его бегство из дома и ее отказ поехать вместе с ним тоже глуп и необдуман, и что есть в жизни что-то большое и значительное, по сравнению с чем их семейные неурядицы мелки и похожи на ребячество.

- Не надо, сынок, не надо. - Мать плакала и отнимала свои руки.

- Зачем ты так, мама? - Евгений встал и обнял ее. - Успокойся... Или ты не рада моему приезду?

- Рада, сыночек. Без памяти рада. Только бы... Внучка как родилась, я ног под собой не чуяла. Ну, думаю, привезут, и буду я с ней в мире да з согласии "янн свои доживать. Платьица, шапочки шила... И каждый год перешивать приходилось. Так и не дождалась. Знать, не потребовалась бабушка.

- Совсем ты у меня седая стала. - Сын привлек мать к себе. - Как живешь, мама? Не болеешь?

Мать вытерла слезы, помолчала.

- Слава богу... Глазоньки вот мои что-то хиреть стали. Без очков уж ничего не вижу. Письма, какие случаются, Надюшку прошу прочитать.

- Это чья же?

- Семена Посаднева младшая. А пишу сама. Хотела было ее просить, а потом раздумала. Забеспокоитесь там, увидя чужой почерк. Что ж, скажете, самой и написать нет мочи? А у вас там, в городе, и так беспокойства хватает.

- Хватает, - медленно повторил сын.

Он прошелся взад-вперед по комнате, пощупал печь и остановился у стены, увешанной фотографиями. В каждой рамке на доброй половине фотографий был он. Вот он в новеньком каргузе, в кителе с блестящими пуговицами первоклассник. А вот - выпускник. Большая цветная фотография Людочки. Ей годик... Он с Наташкой. В парке - с друзьями-студентами. У моря. В загсе. Наташка в белой фате, он а строгом черном костюме. Опять он - с гитарой. И вновь он, Наташа, Людочка - всей семьей. Вверху большой отдельный портрет. Там двое мужчин. Один сидит на стуле, тяжело опустив на колени крупные жилистые руки, другой совсем юноша, тонкий, задиристый, стоит рядом, обхватив сидящего за плечи. На рамке расшитое полотенце и большой черный бант. Портрет был сделан с маленькой довоенной фотографии в районном центре по его, Женькиной, просьбе после того, как Кащей обозвал его "нагулянным" и "председательским сынком". Много горьких воспоминаний связано с этим портретом. С матерью он редко говорит о нем. После того, как...

Клички "Нагулянный" и "Председательский сынок", как деготь, прилипли к Женьке. Словно затравленный, метался он от обидчиков к матери и не мог понять всем своим оскорбленкым и униженным существом, где правда, а где ложь. То, что говорил Кащей, было страшным и вызывало ненависть к Ивану Ильичу. Женька не хотел этого. Не хотел потому, что мать каждый раз, когда он в слезах прибегал к ней и требовал объяснений, тоже плакала и убежденно повторяла: "Не верь! Врут люди. Вот твой отец! Вот он! Вот!" Снимала со стены портрет, прижимала его вместе с Женькой к груди и уже сквозь рыдания продолжала убеждать: "Матвей твой отец! Матвей! Верь мне, сынок. Ни при чем тут председатель. Никто он тебе, никто!"