Ковыль - трава степная - [7]

А когда она пришла, случилось то, чего он ни понять своим детским умом, ни оправдать и простить не мог. Как только мать услышала, что конфеты подарок Ивана Ильича, се будто подменили. Лицо ее передернулось, на глазах выступили слезы, она схватила коробку и выбросила ее в раскрытое окно. Сквозь слезы Женька видел, как упала в пыль и разорвалась цветастая коробка и как чей-то жирный, с громадным кровавым гребешком петух жадно клюнул пузатую коричневую конфету и закокотал, созывая кур...

...Вновь Евгению чудилась музыка. Она была, как плач матери, тихая и безутешная. Казалось, что плакала степь. Плакала о вытоптанном ковыле, об облетевшей полыни, о прошедшем детстве и о чьих-то ошибках - больших, непо-. правимых.

Резко, не таясь, Кудряшов повернулся и пошел от костра. Его не заметили. Пройдя немного, опять остановился. Сел на чемодан и закурил. Руки дрожали, по лицу катились крупные капли пота. "Так нельзя, - подумал он и обхватил голову руками. - Надо сходить к Чайке".

Поднял голову и увидел прямо перед собой лошадь. Стреноженная, она мирно щипала траву. Ему захотелось встать и погладить ее.

- Иди ко мне, - ласково позвал он, протягивая руку. Лошадь фыркнула и метнулась в сторону.

- Кто там? - крикнули от костра.

- Свои, - буркнул себе под нос Кудряшов и пошел прочь. Окрик не повторился.

Памятника он не нашел. На месте памятника, где когда-то была ровная поляна, густо заросшая разнотравьем, лежало бугристое поле, вдоль и поперек изрытое бороздами. Могучие кусты татарника, как хищные птицы, неуклюже громоздились на вздыбленных грудах земли и были похожи на дикую стаю, вцепившуюся когтями в свежие раны огромного живого существа.

Еле переставляя отяжелевшие ноги, Евгений брел по степи. В голове не было ни единой мысли. Странная опустошенность завладела им. До села оставалось шагов семьсот, и только близкая встреча с матерью удерживала его от того, чтобы не упасть прямо здесь, в степи, и не уснуть беспробудным сном.

Кудряшов не помнил, сколько времени он шел. Где-то в ночи пропел петух. Евгений поднял голову. Протер глаза и вдруг почувствовал, как от чего-то родного, знакомого, близкого больно екнуло сердце и застучало в горло тугой спазмой.

Впереди, в окне темнеющей избы, ярко горела настольная лампа.

От угла дома метнулась тень, и не успел Евгений что-либо подумать, как почувствовал на своей шее теплые, ласковые руки матери.

- Женюшка, сыночек! - смеясь, всхлипывала мать. - Как же ты так?.. Телеграммку бы дал... встретили бы... Ну, слава богу, приехал... Радость-то какая! Радость-то какая! А я проснулась, слышу - паровоз гудит. Дай, думаю, лампу зажгу. Может, сынок приехал. Вышла на двор и все хожу, хожу вокруг дома, не спится мне. А намедни сон видела... Все куда-то ты бежишь, бежишь...

Евгений обнимал плечи матери, гладил волосы, целовал ее щеки, руки и молчал. Хотелось сделаться маленьким-маленьким, прижаться к ее груди и заплакать. Верилось, что и сейчас, как в далеком детстве, мать нашла бы для него именно те слова, которые знала только она, и утешила бы его.

- Ну, пошли в горницу. Чего ж мы стоим тут? - заторопилась мать. - А я уж думала: не дождусь. Нет и нет. И письма в последнее время не писали. Как на троицу получила, так и... Почтальон уж и дорогу к нам забыл. Внученька кебось большая теперь? - Она осеклась на полуслове. Остановилась у двери, оглянулась и тихо спросила: - А где же они?

- Я один, мама, - глухо промолвил Евгений,

- Что так, Жень?

Он помолчал, переступая с ноги на ногу.

- Крышу-то давно перекрыла?

- Нет. В этом году. Ой, сынок, не мучь ты меня! Что с ними? Людочка, Наташа... не беда ли какая?

- Нет. Успокойся... Я все потом расскажу.

Они вошли в дом. Евгений поставил чемодан и тяжело опустился на лавку. В комнате пахло щами и керосином. Евгений сразу отметил, как изменилась мать за эти годы: будто бы стала ниже ростом, медлительнее в движениях и грузней телом. И голос ее, некогда отчетливый и звучный, потерял свою звонкость, сделался каким-то глухим, приземленным, будто осел от тяжести лет, легших на ее плечи. На левое ухо спадала редкая седая прядь, подчеркивая частые темные морщинки, избороздившие лицо. И все лицо матери будто потемнело и уменьшилось. Из-под редких русых бровей устало смотрели выцветшие, словно обмелевший ручей, голубые глаза.

- Приехал надолго? - спросила она.

- Не знаю, мама.

- Сынок, что у вас с Наташей? - Голос ее дрогнул, они медленно разогнулась, вытерла о фартук руки, подошла к столу и села против сына. Что случилось, Жень?

- Сам не знаю, мама. Наверное, мы с Наташей разные люди. Очень разные, - повторил он и устало провел руками по лицу.

- Вы что ж, развелись? - испуганно охнула мать и вся как-то поджалась, будто приготовилась встретить большую, неотвратимую беду.

Сын смотрел ей в лицо и видел, как медленно наполняются слезами ее глаза, скорбно опускаются уголки рта и мелкомелко дрожит побелевшая нижняя губа. Он знал: сейчас она заплачет тихо, беззвучно и не станет укорять или оправдывать его, но замкнется в себе и силой, выработанной за долгие годы тяжкой жизни, спрячет боль и будет выглядеть виноватой, будто главная виновница того, что у ее сына, у ее Женьки, случилась беда, она и никто другой.