Ковчег - [41]

— Да я, вообще, человек вовсе не порочный, в сам-деле. Даже, считаю, добрый… Черт его знает, как все вышло! Не хочешь, а — шмяк! — и отмочишь порой чего-нибудь. Понимаешь, о чем я говорю? — принялся оправдываться Вашас с саркастичностью, неумело выдаваемой за святую невинность.

— Придется ставить вопрос о запрете твоих появлений в «Ковчеге», — добавил Музыкант и, повернувшись к Панкам, внушительно на них взглянул.

— Да сдалась мне ваша засранная дыра! — обиделся Сад Вашас.

Возмущенные Панки принялись за Вашаса горячо заступаться. Все так же сплевывая кровь, Занудин молча наблюдал за развернувшимися прениями.

— Ладно, — повысил голос Сад Вашас, который явно стремился казаться персоной немаловажной, — вы уж там решайте, чего хотите — а я тост скажу… — Он шумно взболтал остатки портвейна в бутылке. — Главное, что я успел понять за свою недолгую гребаную жизнь: делай то, что тебе по кайфу. Понимаете, о чем я? Зачем, покумекайте, превращать жизнь в постоянное разгребание говеных куч? Делай, что по кайфу! А если другим не по кайфу, что ты делаешь — то насрать! Понимаете, чего я талдычу? Если ты не способен сделать что-то — значит, это просто тебе не в тему. И не надо насиловать себя! Или ты хочешь чего-то — и это тебе по кайфу, — или не хочешь. Вот и вся, хрена лысого, премудрость! Если, конечно, вы понимаете, о чем я…

С преданным сиянием глаз и разинутыми ртами выслушали эту несусветную тавтологию Панки — со стороны они походили на двух обшарпанных апостолов, тающих в лучах излившейся мудрости своего мессии. Общую картину портили только Музыкант, вперившийся взглядом в обломанный ноготь на мизинце, и безучастный, беззвучно шамкающий ртом Занудин. Как только Сад Вашас закончил, он решительно влил в себя портвейн и, по-мальчишески сморщившись, вдребезги разбил бутылку об пол.

— Ну все, ребят. Что-то я начинаю уже физически от вас заболевать. Пойду. Хватит на сегодня.

И Сад Вашас в сопровождении Панков, шаркая сапогами, под подошвами которых хрустело битое стекло, поплелся прочь. На лестнице, перед гостевым этажом, гопкомпания притормозила и стала о чем-то совещаться.

— Как ты, е-мое? — поинтересовался в это время у Занудина Музыкант.

— Паг`шиво, конечно, — неловко орудуя челюстью и грассируя, пожаловался Занудин. — А в пг`инципе, тег`плю…

— Эй! — окликнули их сверху.

Музыкант с Занудиным томно, как два старых коня, повернули головы.

— Через неделю, в следующее воскресенье, мы устраиваем Панковскую Ночь, — объявил Джесси. — Ты, Музыкант, и ты, Зануда — оба приглашены. Обещаем веселье, чуваки!

Панки еще немного потоптались на месте и, как будто бы смущаясь, удалились.

Музыкант с минуту после их ухода безмолвствовал.

— Ну, пойдем, — хлопнул наконец Занудина по плечу, — обследуем тебя, что ли. Может, тебе рот зашить где-нибудь требуется или другое чего.

В подтверждение своего славного мученического положения Занудин еще раз плюнул кровью и щенячьим взглядом вперился в Музыканта. Музыкант в шутку показал ему кулаки и свел брови уголком.

— Г`ты мег`твецам зашивают — а мы еще пог`адуемся жизни, — неожиданно для самого себя бравурно выпалил Занудин, но, попытавшись улыбнуться, досадливо раскашлялся.

— Так держать! — одобрил Музыкант, поглаживая свою ушибленную голову.

— 18 —

Рот у Занудина зажил сам собой. А может, дело в знаменитом животворном чае, искусством приготовления которого славилась Женщина. Да так ли уж это важно в свете прочих событий?

Касаясь погрома, случившегося в «Ковчеге», — холл выглядел таинственным образом идеально уже к обеду того же дня, когда произошло столкновение Панков с Занудиным и Музыкантом. И на месте каждой разбитой безделушки, как по мановению волшебной палочки, красовалась в точности такая же.

Дядюшки Ноя не видно и не слышно было несколько дней кряду, и это внушало Занудину некоторую тревогу. Ведь нравы в «Ковчеге» стали отдавать душком особой фривольности, которой раньше не наблюдалось. Одернуть местных обитателей было некому.

Поэт, к примеру, ушел в нешуточный запой. И все бы ничего, если бы воитель парнаса хоть как-то себя сдерживал и не блевал сверх меры на каждом шагу своих замысловатых передвижений по дому. Точно медведь-шатун бродил он по всему придорожному заведению и без зазрения совести заляпывал паркет желудочным соком. Урезонил Поэта Виртуал — но только после того, как пострадал его любимый двубортный пиджак песочного цвета.

Жертва — и тот туда же! — заставил говорить о себе как о нарушителе спокойствия. Порвал мембрану на любимом Музыкантовском барабане (в оправдание сказать — неумышленно). Испугавшись содеянного, кинулся наутек. Музыкант Жертву догнал, легонько отмутузил для науки и, повздыхав, отпустил на все четыре стороны. Через какое-то время Жертва со сморщенно-мстительным выражением лица заявился в номер к Музыканту. «Я думал, он драться вернулся, — сокрушался впоследствии Музыкант, — а он воду мне в ботинки налил и опять удрал, только пятки сверкали! Дурень, честное слово! Я и ботинки-то эти сто лет не ношу — навыкид стояли…»

Панки забавлялись тем, что слонялись по всем комнатам, предлагая потрогать свои чирья на спине. Популярностью эта затея не пользовалась. Потом они придумали играть в «дурака» с условием, что проигравший съедает окурок. Проигрывал то и дело Факки, и к вечеру у него разболелся живот. А в другой раз они сожгли в коридоре чучело, отдаленно напоминавшее Занудина…