Ковчег Лит. Том 2 - [15]

— Все, наркоз действует.

Вдалеке у окна я вдруг вижу еще одно медсестринское существо, которое раскрывает инструменты, но она так далека и неправдоподобна, что кажется мне фантомом, нечаянно выдуманным по ходу происходящего. У нее нет ни лица, ни имени, только танцующие над блестящими штучками руки.

Боковой доктор, придумавший себе, что я боюсь, двигает мою ногу. Я удивляюсь. Он двигает, а я нет. Привстаю посмотреть.

— Мы вам ставим мочевой катетер, — долетает ко мне из-под маски.

Может, и ставят, откуда мне знать? Там же теперь вообще ничего нет. Меня нет. И вообще я не знаю, о чем он: кто такой мочевой катетер — мне не понятно. Мне понятно, что Боковой доктор объясняет, что он делает. Хорошо бы не увлекся… Может быть, этот катер что-то страшное — я не хочу знать.

Ставят специальную рамку над животом, и я совсем теряю свои ноги, их уже и не видно.

Приходит Л. А. и прячется за рамку. За маску. Мне видны брови и смешной колпачок. Он отворачивается и надевает перчатки. Неожиданно все жалуются на перчатки, я тоже хочу на что-нибудь пожаловаться, но не могу придумать. Собственно, на что может жаловаться голая половина?

Без пяти одиннадцать.

— Подними голову, — говорит Зеленое Облако.

Он тоже, как фантом, появляется ниоткуда и исчезает. Я подозреваю, что и его я могла выдумать.

Поднимаю, там появляется белая загогулина, и голове удобно.

— Так лучше?

— Да, спасибо.

— На здоровье.

До операции еще несколько часов. Мне сделали какой-то укол. Во рту мгновенно пересохло. Я не знаю, что с этим делать. Я играю, язык к небу прилип, отлепляю. Выхожу в коридор, где бродят в дурацких разноцветных пижамах и халатах дети. Только одна девочка, совсем маленькая, хорошо одета — не по-больничному. Она не говорит по-русски и все время плачет: «Папа, папа».

Потом я оказалась с ней в палате и ни разу не слышала, чтобы она звала маму. Ее папа был единственный, кому дочь вывели в коридор, нас к этим дверям вообще не подпускали.

Я подхожу к медсестре и прошу пить.

— Тебе нельзя, вернись в палату.

Сижу в палате, играю прилипающим языком: цок-чпок. Неожиданно передо мной появляется стакан кефира.

— Пей аккуратно — он холодный, и быстро — чтобы врачи не увидели.

— Спасибо.

— Не за что.

Я пью, чтобы врачи не увидели, я очень послушная и счастливая.

Во рту очень пересохло — это атропин так действует. И рта нет почти. Облизываю губы. И думаю, как же разговаривать во время операции? Хотя мне Л. А. разрешил, еще в субботу, еще вне больницы.

Я люблю поболтать, но… не разговариваю с водителем, когда еду в такси. Опасно. У него в руках руль, я молчу и тайком слежу, чтобы он его не отпускал, пусть не отвлекается. И в парикмахерской молчу — у парикмахера в руках ножницы. Интересно, что в руках у Л. А.? Наверное, те блестящие штучки… может, и руль есть…

Слова улетели вслед за поясницей, кажется, в голове только белый потолок. Радио, правда, работает, но я ничего понять не могу. С другой стороны — что там с революцией в Африке? Спросить? Может, кто понимает? Лежу, голубоватая, на коричневом операционном столе и думаю, спросить ли мне про африканскую революцию? И о чем можно поговорить? Было бы желание.

Хочется согреться. Смотрю — над руками белые шнурочки из марли с бантиками. Не доверяют — привязали, точнее, зафиксировали, про ноги не знаю, когда я их теперь увижу? Ну их.

Медсестра Ира меняет пустую капельницу на полную и читает журнал! И не мерзнет! Везет. Им вообще всем хорошо, они работают, им интересно и не холодно. И плевать на Африку.

Операционная очень бедная. Это почему-то расстроило. Я-то ожидала плазму, где буду смотреть, что там делают в ноге, и как-то приятно проведу время. А тут кафель-рамка-потолок-давление-часы-потолок-кафель-смешнаяшапочка-брови-глаза-Л. А.-рамка-давление-потолок, а не плазма. А потом я узнала, что другим показывали, что у них вытащили, а мне почему-то не показали. Потому я бесцельно болтаюсь на столе первой своей половиной, смотрю, какое у меня давление, если жужжит манжета, и не боюсь — больше развлечься нечем.

Л. А. влез в мою ногу, и ему теперь точно не до меня и африканской истории. Временами на меня смотрел Боковой доктор, так и подмывало показать ему язык или сказать, чтобы не отвлекался, если не намерен поговорить про Африку или желтое море.

— Ты как? — пробегает мимо Зеленое Облако.

Хорошо я. Ничего не видно и холодно. Может, про премьер-министра спросить? Вроде опять что-то неладно у него. Нет, все-таки как-то неловко в таком виде. Про погоду? Про погоду в таком виде можно, наверное. Когда-то я читала книжку по этикету, в ней было написано, что про погоду можно говорить в любом обществе. Обществе, которое на шестую часть состоит из голой половины Сегодняшней Вены… такого в книге не было. Про еду? У меня там котлеты под кроватью в рюкзаке лежат в полном одиночестве. Если скажу про котлеты? Нет, про мясо как-то неприятно, к тому же, могут неправильно оценить способ хранения. Потолок надо белить, а лучше разрисовать, а лучше расписать цитатами… или анекдотами. Про ремонт поговорить? Они и так меня ремонтируют. А при моей близорукости цитаты должны быть огромные, так что на два часа не хватит. Потолок не белим. Про детей! Нет… не пойдет… только что они обсудили, что не хотят принимать роды здесь. Ничего не видно. Окружающий мир то исчезает, то появляется. Невидимые голоса не хотят принимать роды, голоса говорят: «Пусть с акушерами приходят». Акушеры, вероятно, хотят принимать роды? А Зеленое Облако, Л. А. и остальные не хотят. Родов, говорят, им только не хватает. Про роды не говорим. Зачем мне вообще разговаривать, голой и холодной?