Ковчег до Ноя: от Междуречья до Арарата - [123]

Но более всего я благодарен моей дорогой Джоанне; кстати, именно она придумала название для этой книги.

Послесловие научного редактора

Вышедшая в 2014 г. книга Ирвинга Финкеля «Ковчег до Ноя», без преувеличения, стала сенсацией мировой гуманитарной науки, а ее автор в один день превратился из скромного хранителя клинописной коллекции Британского музея в героя новостных репортажей и телепередач. За короткое время результат трудов Финкеля стал известен ассириологам, библеистам, историкам, богословам, писателям и студентам. Однако это произошло лишь в том мире, где люди активно читают по-английски. И вот спустя два года бестселлер Финкеля предлагается вниманию русскоязычного читателя.

Ирвинг Финкель (род. 1951) – одна из самых интересных и своеобычных фигур современной ассириологии. Он получил образование в Бирмингеме, где его учителем был великий Вилфред Джордж Лэмберт, воспитавший несколько поколений специалистов по клинописи. Попав на работу в Британский музей, Финкель стал специализироваться на изучении вавилоно-ассирийских медицинских текстов и заговоров, в которых упоминаются болезни. Впоследствии он увлекся еще и историей настольных игр древности. Его перу принадлежит ряд статей о Царской Игре из Ура, связанной с идеей судьбы и с созвездиями вавилонского зодиака. Но все эти работы до сих пор были известны исключительно коллегам Финкеля. И только книга о Ковчеге сделала его труд достоянием мировой культуры.

По своему жанру книга Финкеля выглядит весьма эклектично. Она сочетает в себе рассказ об истории его жизни в науке, краткий ознакомительный курс по клинописи, лексикографические штудии, специальный ассириологический труд по транслитерации, переводу и комментированию вводимого в оборот нового текста. Несмотря на то что читателю гарантирована занимательность, книга потребует от него некоторой работы по освоению непростых вещей, которые для самого автора выглядят элементарными. В книге много эмоций, ассоциаций с классической английской литературой, с европейской живописью – но столь же много научной логики и даже математических расчетов. Иногда возникает ощущение, что от некоторых вставных сюжетов можно было бы отказаться и это не нанесло бы ущерба основной линии повествования. Но автор решил, что должно быть именно так. Сплав биографических деталей, эстетических пристрастий и скрупулезной научной работы призван убедить читателя в том, что книга о Ковчеге является основным итогом всей жизни ассириолога Финкеля.

Главная линия повествования призвана обосновать две группы тезисов автора. В первую группу входят тезисы о постепенном изменении формы Ковчега в шумеро-аккадских текстах о Потопе. Во вторую группу – тезисы о прямом заимствовании ветхозаветного рассказа о Потопе из клинописных источников. Рассмотрим обе группы.

Говоря о трансформациях образа Ковчега в клинописной литературе, Финкель утверждает, что в самой ранней шумерской версии мифа речь идет о длинной и узкой лодке magur(gur), а затем, уже в вавилонском эпосе об Атрахасисе, Ковчег начинают описывать как круглое и большое судно. Этому большому судну он произвольно дает название quppu, исходя из аналогии с современным арабским guffa – словом, которым в современном южном Ираке обозначаются такие суда. Попытка обоснования этого тезиса сталкивается сразу с двумя проблемами. Во-первых, в статье контекстного ассирийского словаря CAD Q, 308 quppu – это «корзина, клетка или ящик». Нет ни одного контекста, из которого следовало бы, что в такой корзине или в таком ящике постоянно сплавляются по воде. Приведенный аргумент с текстом о младенце Саргоне, положенном в корзину, недостаточно доказателен, поскольку Саргон просто лежал в корзине, обмазанной битумом и пущенной по реке, и никто его в этом плавании не сопровождал. Во-вторых, в самом вавилонском эпосе Ковчег называется makurkurru и носит имя Нацират-напишти («Спасающая душу»). Однако, несмотря на неубедительность выбора автором термина для данного типа судна, сам факт, что его форма в Табличке Ковчега сильно отличается от шумеро-аккадской длинной лодки, не вызывает сомнений. Что же касается ассирийского кубического ковчега, тут рассуждения автора еще менее убедительны.

Следующий тезис гласит, что в древнем Вавилоне существовала некая лодка tubbu, что соответствует еврейскому названию ковчега tēvāh. Это было судно типа баркаса. И наличие этого слова в клинописных текстах и в Библии является, по мысли автора, серьезным аргументом в пользу того, что сам сюжет о Потопе был заимствован древними евреями прямо из клинописных источников. С этим утверждением, однако, трудно согласиться. Дело в том, что слово ṭubbû встречается в аккадской клинописи ровно один раз. И это, скорее, указывает на его заимствование из другого семитского языка, нежели на постоянное бытование в аккадском. Однако сближение ṭubbû и tēvāh интересно для нас тем, что позволяет синхронизировать сам текст библейского мифа о Потопе с нововавилонским периодом: ведь в более раннее время это слово в клинописи не встречается.

Вторая группа тезисов гласит, что древние евреи периода пленения получили образование непосредственно по приказу вавилонского царя, и именно таким образом, по мысли автора, они оказались способны непосредственно воспринять все основные достижения вавилонской традиции, частным случаем чего стал миф о Потопе и образ Ковчега. В доказательство автор приводит строки из Книги Даниила об обучении иудейских мужей халдейскому языку и несколько строк клинописного текста, в котором упомянут один из иудеев, известных также по тексту Книги Даниила. Проблема, однако, в том, что наука давно уже не рассматривает позднюю по происхождению Книгу пророка Даниила как исторический источник, а упоминание в клинописи иудейского мужа не означает знакомства этого мужа с клинописью. Письмо, как и в большинстве случаев, могло быть составлено грамотным вавилонским писцом под диктовку неграмотного иноземца. В тех случаях, когда происходило знакомство одной традиции с другой по письменным источникам, оно выливалось в создание чуть исправленных версий предыдущего текста, с сохранением в искаженном виде всех имен персонажей. И напротив, когда мы видим столь большое число расхождений в именах и цифрах, следует говорить о влиянии некоей устной традиции – возможно, даже не одной, что в условиях многонационального и многоязычного Вавилона было неудивительно.