Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля - [77]

Ирина Семеновна Зарахович, ответственный секретарь «Мурзилки», встретила меня любезно и доброжелательно. А те стихи, которые я ей прочла, вызвали ее одобрение. Она сразу же пригласила меня принять участие в литературном семинаре, который журнал, заинтересованный в притоке свежих молодых сил, организовал несколько лет тому назад. И. С. Зарахович назвала мне имя руководителя семинара, писателя Ю. Коваля.

С его творчеством я была знакома. Замечательная книга «Самая легкая лодка в мире» долгое время была моей настольной книгой. Она покорила меня изумительно тонким проникновением в мир природы, мягким юмором, фантазией и философски мудрым отношением к жизни. Нравились мне и другие книги этого писателя.

Есть тайная ритмичность бытия, ритм каждого года — то раскрываться навстречу людям, то уходить в себя — замыкаться.

Одиночества, размышлений и уединения от «плена мира» в своей жизни было достаточно. Стихи я писала с самого детства, и вот теперь я ощущала глубокую внутреннюю потребность выйти навстречу людям. Мне не хватало творческой литературной среды с ее спорами, обсуждениями, в которых возникают новые мысли, обтачиваются строки и рождаются образы. Я чувствовала потребность общения с открытым и мудрым Учителем. Такого Учителя и друга я нашла в лице Юрия Коваля.

Когда я читала книги Коваля, я как-то не задумывалась о том, каков его физический облик. Но, увидев его впервые, я подумала, что человек, написавший «Недопёска» и «Шамайку», «Картофельную собаку» и «Чистый Дор» должен быть именно таким: мужественным, раскованным и естественным. Меня покорили его живые карие, чуть навыкате глаза, мягкие, теплые, веселые и насмешливые одновременно.

Я сразу и навсегда оказалась в плену его обаяния. С таким человеком хочется быть откровенной до конца, хочется заслужить его одобрение. Литературные семинары обычно проходили раз в месяц и продолжались три-четыре часа подряд. Это были часы, наполненные напряженной, интенсивной интеллектуальной работой.

Каждое стихотворение анализировалось очень детально, словно на невидимых весах взвешивалось каждое слово, каждый образ, каждый поворот мысли. Невольно вспоминались слова Оскара Уайльда: «Материал, употребляемый музыкантом или живописцем, беден по сравнению со словом. У слова есть не только музыка, нежная как музыка альта или лютни, не только краски — живые и роскошные… не только пластичные формы… у них есть и мысль, и страсть, и одухотворенность. Все это есть у одних слов!»

Юрий Коваль обладал поистине широчайшими знаниями и необыкновенным спектром интересов, его одаренность проявлялась во всем, за что бы он ни брался: в прозе, поэзии, живописи, ваянии, музыке, в педагогике. Он казался мне близким по складу личности к художникам эпохи Возрождения. Юрий Иосифович иногда рассказывал нам о звездном небе, о своем любимом созвездии Орион, и мне невольно приходили на ум слова известного астронома В. К Цераского, ректора Московской обсерватории, «вообще поэты не знают неба…»

Как он был неправ! Юрий Коваль прекрасно знал небо и не только его.

В то время я работала над новым сборником стихов «Магия природы». Многие стихи этого сборника я читала на семинаре и после занятий, снова возвращалась к ним, переделывала, уточняла, сокращала — словом, как говорил Коваль, «точила».

Помню, когда обсуждалось мое стихотворение «Медуница», Юрий Иосифович сказал, что эти цветы не любят яркого солнечного света, предпочитая прохладную лесную тень, и поэтому строчка «на солнечном склоне цветет медуница» неверна. «И не спорь со мной, — так закончил он разбор стихотворения, — я ведь старый „юный натуралист“!»

Он знал травы, цветы, деревья так, словно окончил биофак МГУ. Сколько изумительных слов, названий болотных, лесных, луговых и речных трав и цветов встречала я на страницах его книг. Таволга и вех, козья ива, розог и молочай. Как много говорили они моему сердцу!

Когда обсуждалась проза участников семинара, я слушала очень внимательно, хотя прозы я тогда почти не писала.

Вспоминаются слова Мэтра: «Глубина и объем прозы зависит от глубины вздоха». Многие высказывания Юрия Иосифовича — лаконичные, яркие, афористичные — легко запоминались и откладывались в моей памяти. Но, как гласит народная мудрость, «Сказанное слово — ветер, а записанное — век». Поэтому я решила стать летописцем семинара. Сейчас, готовя этот очерки перечитывая свои записи, я наткнулась на такую: «Писать надо о вечном и вечными словами. Ю. Коваль».

Я вспомнила, что Учитель не любил некоторые современные слова и словечки, считая, что, введенные в ткань стихотворения, они губят его. Однажды он заметил, что сочетание слов «целлофановый пакет» не поэтичное, а сугубо бытовое. Он говорил, что поэт может обойтись без таких слов, как магнитофон, антенна, инопланетяне. Юрий Иосифович обладал тончайшим языковым чутьем, его собственная живая литературная речь отличалась точностью, смелостью и лаконизмом.

Обычным рефреном его критических замечаний были слова: «Короче, короче, короче!» Над любым рассказом он советовал автору работать в сторону сжатия. Частенько он восклицал: «Здесь нужен гениальный конец! Какой? Не знаю. Это дело автора». Иногда он брал рукопись рассказа и с ходу переделывал три-четыре фразы. Они становились упругими и точными, оживали. Чувствовалась рука Мастера!