Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля - [134]

Якову Лазаревичу было 60 лет. Были гости, большой стол, а в сторонке стояли два больших кресла и маленький столик. Постепенно в эти кресла перебрались Яша, Володя Александров, Паша Френкель. Мимо столика шла моя дочь Ольга. Коваль увидел ее тогда впервые и вдруг сказал: «Ведь вот не скажешь, что красавица, а глаз не оторвешь», — и пригласил ее к их столу. И когда они все как-то разместились в этих креслах, Яша вздохнул и сказал: «Наконец-то мы одни». Мы все захохотали — народу-то было полно…

Потом мы были в Библиотеке иностранной литературы на вечере поэзии Якова Акима. Вечер был хороший, вел Паша Френкель, детки принимали участие, и Юра должен был спеть те стихи, которые он положил на музыку. Но он вышел и сказал: «Вы извините, я гитару не принес и спеть не смогу. У меня очень болит локоть». На том концерте Юра выступал, морщась от боли. Дочка моя, хороший диагност, подошла и сказала: «Юра, у вас бурсит. Вам надо купить такие-то лекарства и сделать то-то и то-то». А он как-то на себя не обращал внимания, наплевательски относился, но вдруг послушал. Послушал и потом позвонил мне: «Зоя, а у меня рука-то прошла».

Вскоре после этого на своем вечере в малом зале ЦДЛ он ей подарил «Самую легкую лодку в мире» с теплой дарственной надписью. Там выступали его друзья, а потом Юра вышел и читал нам «Валенки Чуковского». Он замечательно преподносил этот текст — был таким артистом! И как он обувал эти валенки, и как они не обувались — мы все видели, так это было образно… Мария Прилежаева при нас как-то повторила ахматовскую фразу, адресовав ее Юре, что его поцеловал в уста Бог. И она его защищала тогда, когда он написал «Недопёска» и было полное гонение на него, не побоялась, вышла на трибуну на важном совещании.

Нас часто приглашали в гости в Малеевку к друзьям. В один из приездов Юра жил рядом, в Доме творчества, и тоже пришел в гости. Я приехала с пирогами, все уплетали и были довольны. Посидели за столом, поговорили, понравилось, договорились собраться на другой вечер. Юра первый раз пришел в свитере и без гитары, а назавтра он пришел в белой рубашке, постриженный, весь такой праздничный, с гитарой, которую он завернул в пиджак, чтобы она росу не схватила И говорит, с шуткой конечно: «Вы обратили внимание, какой я сегодня… другой». — «Да. А в чем дело?» — «Я увидел, что здесь женщины такие красивые, и решил тоже не ударить в грязь лицом. Меня Яша сегодня постриг, я надел чистую рубашку и пришел с гитарой, так что у меня праздник».

Дальше шла какая-то беседа, он на гитаре немножечко подыгрывал. В комнате на длинном столе, покрытом белой вязаной скатертью, стоял в кувшине букет гранатовой рябины из рябинового питомника. Такие яркие, свежие, сочные ветки. И вдруг он аккорда два взял и запел: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина». Я человек и без того эмоциональный, и Юру очень любила, но когда он взял аккорд откуда-то из глубины души — этот аккорд, эти слова, эта мелодия пошли прямо в небеса. Мы все замерли, мы не поддержали его — он пел один. Я эту песню вообще-то не признавала — ну застольная песня подвыпивших людей… А у Юры это был романс, так преподнес он ее. Талантище, ничего не скажешь.

С Наташей мы познакомились тоже когда гостили в Малеевке. Она была очень молоденькая и очень милая, в сарафанчике, словно барышня тургеневская. Какая-то в ней была кротость, незащищенность. Юра пригласил нас к себе, и мы сидели, разговаривали, хотя он не очень-то пускал к себе и в душу, и в жилище. Нов тот вечер с нами он был очень близок. На подоконнике стоял Николай Чудотворец. Я говорю: «Юра, ты крещеный?» Он сказал: «Да, и вот этот Николай Чудотворец всегда со мной. В машине ли я еду, или иду куда-то, верю, он мне всегда помогает». Он очень много рассказывал о своем домике на Севере, о доме на Нерли. Потом они с Наташей нас проводили.

На похоронах Володи Александрова Юра Коваль встал и сказал: «Володя, ты ушел, а мы остались. Вопрос: кто же будет за тобой?» И очень скоро Юра пошел вслед за Володей. Он как-то очень себя не жалел. Вместе с тем он общался всегда с улыбкой. Я никогда не видела его злым или сердитым, он как будто через что-то в душе перешагивал. Я помню, как я была на одном вечере в ЦДЛ, шла со стороны ресторана, и в писательском кафе он сидел в компании, в свитере крупной вязки, я издали вижу его, он меня заметил, поднялся навстречу: «Как давно я тебя не видел!» Покинул свою компанию, поднялся, поговорил со мной. Какая теплота шла от человека, какой уют!

В то же время он не любил общение там, где неинтересно, то есть он не был трепачом, и тусовки-то, как теперь говорят, не любил. И когда у нас был, уходя, он оделся первым, вышел и тихо, не дожидаясь никого, ушел. Аня потом сказала: «Не удивляйтесь, Юра такой. У него бывает, он все выдал и опять ушел в себя. Он опять должен быть тем, какой он на самом деле».

Может быть, все это важно в основном для узкого круга моих родных и знакомых, но во всех этих моментах Юра был такой многогранный, начиная с того, как в меня вложились его советы по преподаванию, — и это была не долбежка — вот это делай так, а это так, его фразы как будто падали в сердце, схватывались разумом… Вообще все, что он говорил и делал, укладывалось в память и помнится, как будто это было вчера.