Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля - [123]

Цыпина гора нужна была нам только для восторга. Для осознания, как велика Русь, такое там ощущение, что есть еще такие места, и что огромна страна с голубыми далями, со всей тайгой, озерами и людьми. И потом — это своя крыша, и ты не турист. Гора постепенно притянула к себе всех наших друзей. А рядом, в Ферапонтово, манил нас Дионисий…

Коваль ездил туда жить и охотиться со мной и без меня совершенно в разные сезоны. К этому времени я могу отнести важный момент влияния Коваля на меня, вспомнить, чему он меня научил. Он мне сказал то, чего я раньше нигде не читал и ни от кого не слышал: рубишь дерево — скажи: «Прости, дерево». Он говорил: «Вить, вот мы убили зайца, а вот у нас рябчики лежат подстреленные, нельзя их просто так сожрать. Нарисуй их, и я буду рисовать». И он, действительно, рисовал все: кисти рябины висят, бутылочка стоит с рябиновкой и рябчики лежат, или там тетерев, или даже рыбы, хотя они холоднокровные, и к ним другое отношение. «Нарисуй как художник, потому что искусство вечно и они, погубленные, попадают в вечность».

Этот ковалиный совет меня поразил, и я это соблюдал обязательно всю последующую жизнь. Примерно в 75-м году я убил последнего зайца, нарисовал его и после этого перестал охотиться, только рыбачил. Юра не переставал охотиться, потому что это была его страсть… А вообще-то мы охотились больше от голода. Это сейчас магазины набиты, да и то в Москве, а тогда ничего не было — сам себя корми или привози с собой. Гигантские рюкзаки с консервами мы с собой таскали на Гору, а там в магазинах ерунда одна была — рожки какие-нибудь. Даже рыбачили в конце октября, когда никто не клюет, потому что есть нечего было. По очереди мы ходили в лес. Одно ружье на двоих, и один другого ждет дома. В его песне это написано: «На окошко лампу яркую поставлю». Печка натоплена, что-то сварено, лампа горит на окне, потому что короткие дни и легче идти на свет теплого окна.

Оденьево нас окончательно сблизило. Я в детстве все летние каникулы провел в деревне Родионовке, на родине мамы. Когда Коваль писал свою деревенскую прозу, он использовал и мой деревенский опыт и довольно много брал из моих устных рассказов. Но это все неважно, дело в невероятном внимании Коваля к слушателю. На манжетах он не писал, у него была какая-то особая память со своим отбором. Он был очень общительный, умел разговорить любого человека, при этом по делу и красиво. А потом он очень любил свои рассказы, скажем, из «Чистого Дора», читать мне и нашим друзьям. Потому что у нас ухо обнаженное: «Юра, вставь вот это, или вот это поменяй». И в прозе его я замечаю, где его личный опыт, а где мои микроподсказки. Я сейчас на себя не беру лишнего, я говорю о его внимании к слову — умении слушать.

У Коваля была потрясающая художественная и человеческая память, и он очень уважал всех своих героев. А что меня удивило в творчестве Коваля — так это «Суер-Выер».

В «Самой легкой лодке в мире» довольно буквально описаны Москва, Серебрянический переулок, 70-е годы. И совершенно для меня неожиданная концовка. С одной стороны — любовь к друзьям, и такое душевное одиночество одновременно. Но оказалось, что этим его плавание еще не окончилось. Коваль перешел на свой последний корабль, фрегат «Лавр Георгиевич».

А началось все тоже на Абельмановке. Сидели трое — Коваль, Мезинов и Мазнин — и при мне пытались продолжить первые строчки: «Темный крепдешин ночи окутал жидкое тело океана»… Через много лет был день рождения у Мезинова Лёши, и он нас пригласил в ресторан «София». Всё скромно, мы даже скинулись. Но у Коваля была особая цель: за столиком все обговорить. Он говорит: «Лёш, отдай мне право на „Суера-Выера“. Это была наша общая работа, а сейчас я хочу ее продолжить».

И он ее продолжил, сначала втайне. Выходили нормальные книги, которые мы знаем и восхищаемся, печатались его рассказы, а в это время голова Коваля работала в понятиях «Суера-Выера», которые просто невероятны. Ведь каждый остров — это отражение одной из граней человеческой души, покрытой темным крепдешином ночи.

В 84-м году Коваль начал строительство своего дома на Цыпиной горе. Он начал его строить, как мне кажется, от желания одиночества, потому что устал от всех нас, от общей мастерской, и все время хотел уединиться для работы. Да и в доме на Горе стало слишком много народа. Слишком много всего: все эти ЦДЛы, все эти мастерские, друзья… Это даже было причиной каких-то наших конфликтов: ему хотелось иметь свой угол, а я все время хотел, чтобы все мы были вместе.

Осенью он заказал дом. Иван Васильевич Буров и Толя, его сын, весной привезли и поставили сруб, покрыли крышей, но не окончили. Этот дом строился Ковалем как мечта. Он стоит красивее всех, перед ним, как говорится, вся страна. Я все время думал, что Коваль сядет у окошка, поставит перед собой пишущую машинку и будет глядеть на беспредельные леса. Но вскоре Лева Лебедев сосватал ему дом в своем Плуткове, и Коваль переключился на него. Он приезжал иногда на Гору, и какие-то мелочи доделывали, сложили печку, с Левой сделали крыльцо, но он там ни разу не ночевал, не посидел у окошка. Стройка превратилась в долгострой, дом так и не был доделан при жизни Коваля.