Котельная номер семь - [8]

Павел попробовал — мысленно — не получилось.

Сережечка, молодой человек лет двадцать семи, имел маленький рот, все время складывающийся в невинно-бессмысленную полуулыбку. Голова была тоже непропорционально росту мала, лицо и левое ухо розовые, правое же… Правое к этому времени в полную спелость вошло.

— А глазки у Сережечки всегда тем же цветом, каким небеса, — дополнял портрет приятеля пышноусый, глядя на него с восхищением и призывая восхищаться Борисова. — Небо синее — и глазки синенькие. Хмурятся небеса — и у Сережечки глазки хмурятся. А ночью глазыньки, словно ночь, черны. — Глаза у Сережечки действительно в данный момент были черны.

Это любование не было лишено приторности, и Борисов его не разделял. К тому же что-то говорило ему, что внутри у Сережечки совершенно не то, что снаружи на роже его написано.

Безносый и сам был ростом не мал, разве что только в сравненьи с Сережечкой выглядел невысоким. Под полушубком имел он тельняшечку, плотно охватывающую выпуклую грудь, руки его были налиты силой, толстая шея красна, из-под шапки выбивался буйный кудрявый волос несколько более темного оттенка, чем усы. Кисти и пальцы рук тоже были преувеличенно волосаты. Туловище похоже на развернутую гармонь.

Речь его, несмотря на заклеенную носоглотку, большей частью была чиста, безо всякой гнусавости, которая проявлялась только тогда, когда безносый, утрируя, сам добивался этого. Словно спохватывался, подхватывал навязанную себе роль, с которой не вполне еще успел сжиться.

Глаза навыкате, кучерявость, усы. Он слишком явно старался следовать образу хрестоматийного Ноздрева из гоголевской поэмы, и когда спохватывался об этой явности, то начинал гнусавить, от роли Ноздрева отходя и упадая в другую роль, противоположную, что самим отсутствием ноздрей и подчеркивалась. Так и перебивался между двумя ролями. Тоже, наверное, бывший актер. Впрочем, бывших, как он сам заявил, не бывает.

Сейчас он как раз пребывал в роли Ноздрева, хотя представился совершенно иначе:

— Данилов.

— Врешь? — сказал Павел полувопросительно, догадавшись, что фамилию этот усатый от названия улицы позаимствовал.

— Вру, — согласился усатый. — Имя ненастоящее. Да и зачем тебе мое настоящее имя знать? Чтобы писать и зачеркивать?

— Тоже артист?

— Осветитель. А что носа нет — так то собака оттяпала. Я же ее только понюхать хотел.

— Давно это с вами? — посочувствовал Павел.

— Да вон там, за углом, — сказал пострадавший, ответив тем самым на вопрос где, а не когда. — Да что — нос. Нос — ерунда. У тебя-то, вона, руки нет…

Но еще прежде, чем безносый договорил, Павел почувствовал неимоверную тяжесть в правой руке, как будто к ней стопудовое привязали. Хотя то, к чему привязали, правая рука, то есть, вдруг престало существовать. А стало, наоборот, отсутствовать. Он открыл рот, глупо уставившись на пустой рукав, из которого ничего не высовывалось. Однако чувство тяжести не покидало. И чесаться начал пустой рукав. Павел слышал, что есть такие фантомные ощущения.

— Осветитель, конечно, не то, что артист, — продолжал осветитель, как будто не замечая волнения Павла. — Ему и без носа можно. Другое дело — артист. Если настоящего нет, бутафорский прилепливают. Нос, это ведь что? Кончик лица. А потеряв кончик лица, теряешь лицо. Вот Сережечка — артист одной фразы! Всего одну реплику произносил, пока не заклинило. Только одну — но как! Тута вас додж дожидается! Артистам быть хорошо. И слава им, и любезности. Девушки отдают им честь. То есть дань восхищения преподносят натурой. Глянь-ка, опять есть.

Сначала появилась рука, на прежнем, как ей и положено, месте, только сжатая почему-то в кулак, а потом и тяжесть совсем отпустила.

Баба, теперь рука. Неужели всё возвращается на круги своя, к селенитам?

— Зачем пришли? — хмуро спросил Павел, потирая руку, разжимая и сжимая кулак.

— Проведать вас да проверить: пиплу тепло ль? — сказал Данилов. — А то в соседнем квартале милиционер замерз. Замерз, — повторил он с новой строки и с большим значением. — Это… как его…

— Участковый, — подсказал Сережечка.

— Такова главная новость на этот час, которую и сообщаю вам лично со вполне понятным прискорбием. Милиционеры — существа слишком теплокровные для наших стуж. Смерть его была легкая и незаметная для страны. Но все равно, я б себе такой участи не пожелал. И хотя вероятность этого, а вернее невероятность, равна нулю, мы, подумавши, тоже зашли погреться.

— Между прочим, дверь была нагло закрыта. Наглухо, — сказал Сережечка.

— Так как… как же вы вошли?

— Как — как… Просочились — и все тут. Мы же всепроникающие, как бациллы.

— Вот кочегарка только не та… — сказал Данилов.

— Неуловимо напоминает нечто готическое… Или лже-ампир. То есть как так не та? — нахмурил светлые бровки Сережечка. — Или глаза меня обманывают, или я обманываю мои глаза? Та… — Он обвел взглядом стены. Кивнул на коллегу-Виллиса. — Вон и терминатор висит. И девки голые. И телевизор пятого поколения. Инструмент и инструкции. Лавка, табурет, стол. Единство места и мебели. Каких еще надо улик? Однако по лицу вижу: у вас неприятности, — обернулся он к Павлу. — Неприятностей мало, но все крупные. И при вашей нахмуренности могут перерасти в беду. Мы вам некстати?