Котельная номер семь - [6]

Самописец застыл на слове хана, но перо дрожало. Возможно все же собиралось продолжить и сообщить — кому именно?

Он вернулся в подсобку. Стол был уставлен бутылками. Еда разложена. В стаканы налито. Хотя даже помыть их, захватанные, не удосужились. Водка «Столичная». Сейчас в таких этикетках она редко встречается. Он не поддался соблазну, вынес и вылил спиртное на кучу угля. Иначе, стоит только начать — и месяц долой из жизни. Да нет, месяцем не отделаешься. Жизнь долой.

Минуту спустя позвонил мастер. Спросил, как дела.

— Нормально, — сказал Павел, не желая распространяться о серии визитов. В конце концов, такое в порядке вещей.

— А напарник?

— Нет пока.

Да и как же он войдет, если дверь заперта. Да и ну его, такого напарника. Вместе с бутылкой. От греха.

Он еще подошел к двери и прислушался. Тишина была за дверью. Ни дыханья, ни ветра, ни снежного хруста под ногами гостей. Ушли. Озябли, сердешные. Тихо было уже с четверть часа. Но Павел не сомневался, что они вернутся. Не простят ему такого обмана. А главное — не простят того, что не допили, купленное за свои.

Он вернулся в бытовку. Поужинал тем, что не успели надкусить незваные. А то, что успели, бросил на кучу угля. Но тут же вспомнил про крысу и, собрав на лопату, выбросил остатки еды в топку: нечего ее подкармливать. Возможно, уйдет туда, где сытнее. В разрушенном доме, наверное, жила, пока там жильцы были, пока было чем поживиться.

Он вновь взялся за лопату и орудовал ею до тех пор, пока под слоем угля совсем не скрыло огонь. Присел перед открытой дверцей. Сначала лишь струйки дыма пробились через угольный слой. Потом первые язычки пламени, авангардные разведчики, оранжевые на черном фоне, как дорожные рабочие на мокром шоссе, появились и потянули за собой все воинство, двунадесять язык, и вот уже занялся весь слой, по всей поверхности заплясало.

Огонь завораживает. Хотя спроси: почему? Особенно в первые после длительного перерыва смены. Потом привыкаешь к нему, как постепенно приедается всё. Он долго на него глядел, забыв про всё. Про отморозков, которые вряд ли про него забыли, про дым, которым порой попыхивало из-за открытой дверцы. Огонь, заточенный в топке, укрощенный, ручной, то бился о стены, словно тесно ему было в печи, то страстно длинными языками лизал рубашку котла. А дай ему волю, да распустит язык…

Что-то хрустнуло, то ли скрипнуло сзади. Он обернулся в испуге, но тут же испугу стало больше: у двери стояли… нет, стояло… нет, двигалось четверорукое чудовище, высоко задирая ноги, которых тоже было четыре… нет, три.

Он тут же сообразил, что их было двое, и шли они друг за дружкой, просто первый был очень высок, и второй за его спиной не был полностью виден. Не была видна его голова, а так — плечи, руки — присутствовали. И ноги, если вглядеться, тоже были (в сумме четыре, все-таки), появляясь поочередно, когда шедший впереди задирал свои.

Способность видеть неочевидное была ему еще недавно присуща. Вот недавно только — баба на балконе, а потом в окне. Да и до этого…

Они приблизились, преувеличенно осторожничая, боясь испачкаться или упасть, наступая в полутьме на куски угля, высоко поднимая ноги, балансируя распростертыми руками, утрируя жесты, заимствованные у мимов немого кино.

Однако они не были немы.

— Бон сюр, — тонким голосом сказал шедший впереди, старательно обходя вставшего словно столб, Борисова. В руке его была потертая папочка для бумаг — из кожи или из кожзаменителя.

Дверь топки все еще была открыта, и пламя бросало блики на их фигуры, колыхало тени, отчего и пришельцы казались призраками нереальными, зыбкими, колышущимися на сквозняке.

— Бон, — сказал Павел, оторопев, но сомкнув язык с деснами чисто по-русски. Получилось у него не в нос, в отличие от того, как довольно гундосо — с прононсом, но без акцента — произнес это французское слово вошедший.

— Как бы нам мимо вас протиснуться… — Голос его был тонок, как у дитя. Да и одет он был не по-взрослому — в короткую даже для нормального роста детскую курточку, крытую демисезонной плащевой тканью. Из-под курточки торчал пиджачок, полы его топорщились.

Павел машинально уступил проход. Но спохватился:

— Эй, любезный!

— Это кто здесь любезный? Я?! — обернулся впереди идущий. И что-то зловещее почудилось Павлу в голосе и обороте его головы.

Второй молча прошел мимо, только взглянул кочегару прямо в лицо глазами на выкате, да пахнуло от него чем-то таким… Чем-то острым и в то же время пряным… Бывают же запахи… Как будто во флакон с фиалковым ароматом плеснули уксуса.

На этом было одето что-то овчинное. Усы на лице наличествовали, и были довольно пышны. Носа же, как показалось Борисову, наоборот, не было. Отсутствующие черты лица были небрежно прикрыты пластырем.

— Ф-фу, русским духом пахнет… — сказал безносый, чуть отойдя.

Как он мог, лишенный носа, а вместе с ним обоняния, учуять присутствие русского духа? Павел недоумевал. Скорее, это была присказка к некой сказке, которая — он это ясно почувствовал — предстояла ему впереди.

Усы шевелились, усы топорщились, усы вели самостоятельную жизнь на безносом лице. Казалось, что это усы принюхивались.