Котельная номер семь - [7]

У висевшего на стене прибора тот, что шел впереди, остановился. Длинным ногтем мизинца его депломбировал. Открыл стекло.

— Что нам пишут? — детским голосом поинтересовался он, ловко, двумя пальцами, не потревожив пера, срывая диаграмму и поднося к лицу. Прочтя, скомкал и сунул ее в карман своей сиротской курточки.

— Не люблю, когда уголь жгут, — сказал невпопад усатый.

Бытовка была на две ступени приподнята над уровнем пола котельной. Они вошли, поочередно запнувшись своими левыми о нижнюю ступень.

— Ну вот и добрались, — сказал высокий.

Усатый с треском захлопнул за собой дверь.

Вот сволота, выдохнул Павел. Он и не заметил, что все это время сдерживал дыхание, и теперь трижды и глубоко вздохнул. И тут же в голове возникла, словно только и ждала притока кислорода, мысль: как вошли? Ведь дверь заперта! На три задвижки! Он сам задвигал их и даже стопорил проволокой, чтоб не расшатались и не отодвинулись от толчков и ударов о дверь.

Он кинулся к двери, проверил ее: заперта по-прежнему. Тут его осенило: прятались в насосной, пока отморозки пировали в бытовке. Ждали, пока уйдут. Они и правда ушли, но не сами. Это он их выставил. И этих сейчас выставит. Вот сволота.

Он шагнул по направлению к подсобке. Решительно распахнул дверь.

— Да-да, — отозвался высокий с интонацией, с какой обычно отзывается хозяин кабинета на стук в дверь, хотя Павел постучаться и не подумал. — Входите, — благосклонно предложил он и взглянул ясным взором, с улыбочкой на бледных устах, на Борисова.

— Ты смотри, что на дворе творится, — сказал второй, так сильно гнусавя, что Павел не сразу и разобрал. Он расстегнул полушубок, стряхивая с него талый снег. Сел. — Ты смотри…

— Буря мглою небо кроет.

Вьюга воет-воет-воет

Словно зверь какой в ночи

Заблудился и кричит,

— продекламировал длинный, не убирая улыбки с лица.

Усатый, в немом восхищении глядя ему в рот, внял декламации. В восторге хлопнул себя по ляжкам.

— Пушкин! — вскричал он, пуча глаза на Павла.

— Борисов, — растерялся Павел, хотя, конечно же, догадался, что усатый рекомендует Пушкина как автора процитированного отрывка. Либо же употребил его в качестве похвалы длинному.

— Тепло тут у вас, гляжу. Душевно, — сказал усатый, распахиваясь пошире. — Признаться, я немного замерз. Поскольку теплокровный все-таки.

Теперь Павел отчетливо рассмотрел, что носа у усатого и впрямь не было. А пластырь на его месте имел форму сердечка. И рот постоянно был приоткрыт для дыхания. Чтоб не смущать безносого излишним вниманием, он опустил глаза в пол. Скорее, он более был смущен внештатной внешностью гостя, нежели сам гость.

Павел неотрывно глядел в мокрый пол. Соображая. Сопоставляя. Соотнося. Но до него никак не доходило следующее.

В насосной ведь снега нет. Там крыша и горячие трубы вдоль стен. Откуда снег на их верхней одежде? На их сапогах? Вон и снежинки на курточке длинного еще не все стаяли. Значит, все же они вошли с улицы? Каким-то образом открыв двери, запертые изнутри? И войдя, заперли их точно тем же манером, каким он их запирал?

— Снег-снежок, скатерть белая, — вздохнул, раскрыв рот, безносый.

Высокий, взяв на ладонь снежинку, внимательно рассматривал ее.

— Семиконечная, — с неуловимой интонацией — то ль удивления, то ли удовлетворения, произнес он.

Борисов же, зная какие они недотроги, эти снежинки, удивлялся тому, почему она так долго не тает.

— Лишний, выходит, один конец, — сказал усатый, значительно посмотрев на Борисова.

Лампочка в двести ватт свешивалась с потолка. Слишком она была яркая для такого маленького помещения. Предприятие ни на угле, ни на электричестве не экономило. Зато эта лампочка позволяла рассмотреть пришельцев в подробностях.

Правая ушная раковина у высокого покраснела и разрослась, став размером с хорошую оплеуху. Да и вообще в лице неуловимо проскальзывала некоторая несимметрия. Усатый, как Павел специально отметил, оказался левша. Так что с великой степенью вероятности можно было предполагать, что оплеуха — его левой руки дело.

Голова высокого, несмотря на стихотворную строфу о разгуле стихий, была непокрыта. Светленькие волосики слиплись. Курточка, черная с желтым, доходила ему только до поясницы, однако пиджак под ней был нормальной для его роста длины, нелепо торчал из-под ребячьей курточки. Брюки в пару к пиджаку были несколько коротковаты, что считалось модным разве что во времена твиста и шейка. Под подбородком он имел галстук-бабочку, словно артист на выход.

— А он и есть артист, только уволенный, — сказал усатый. — Местная арт-артель считала его первейшим своим труппером. Но как известно, артистов бывших не бывает. Так что Сережечка и теперь — артист.

— За что уволили? — спросил Борисов.

— За реплику. Сережечка должен был выйти и реплику произнести. Как называется пьеска-то?

— «Синяк под Глазго», — сказал оплеухий Сережечка.

— А реплика как звучит?

— Тута вас додж дожидается! — не отказал супер-труппер и в реплике.

— Третий акт, явление первое, — сказал усатый. — Однако произнести эту похабщину он почему-то не смог. Да ты сам попробуй. По-моему, без длительной тренировки это вообще невозможно.