Кот Шрёдингера - [10]

Я сидел у стойки и накачивался пивом. Мою голову разрывали две мысли: о конце света, положительно обещанном мне де Селби, и об Ильме. Зачем только Евграф Николаевич напомнил мне о ней! Я никак теперь не мог выгнать ее из головы. Впрочем, это городок маленький, возможно, оно и к лучшему, и я все равно встретился бы с ней, рано или поздно. Так всегда бывает: ищешь кого-то одного, например, Эйнштейна, а находишь кого-то другого, например, Ильму. Как поется в песне: кто-то теряет, кто-то теряет, кто-то теряет… А кто-то… находит! Или, например, как Ломоносов сказал в письме к Эйлеру: Все встречающиеся в природе изменения происходят так, что если к чему-либо нечто прибавилось, то это у чего-то другого отнимается. Так, сколько материи прибавляется к какому-либо телу, столько же теряется у другого, сколько часов я затрачиваю на сон, столько же отнимаю от бодрствования и т. д. Конец прямой речи Ломоносова. Народ прибывал, и вскоре мест в баре уже не было, и все больше людей выходило на пространство перед маленькой сценой и танцевало там под мелодии и ритмы российской эстрады. Вдруг, как во сне, я снова увидел Ильму: вместе с южным человеком, который встречал ее на вокзале, она сидела за столиком у окна, дыша, вероятно, духами и туманами. Я хотел медленно пройти к ней меж пьяными и позвать на медленный танец, но опять не смог заставить себя это сделать. Одна мысль сменяла другую, ее сменяла третья, четвертая, пятая и шестая. Первая мысль была, что она не одна, мне ничего не светит; вторая, что культурные люди все-таки не будут возражать, если их даму позовут на тур вальса, чего такого, подумаешь, медленный танец; третья, что южные люди, похожие на дагестанцев, редко бывают культурны; четвертая, что сегодня мне все позволено, как человеку, так сказать, новому; пятая, что я слишком пьян, не опозориться бы; шестая, что больше половины этого танца я уже потерял, нужно выпить еще и пригласить ее на следующий. Следующим, однако, был быстрый танец и т. д. Ильма засекла мой дикий взгляд и улыбнулась мне. Я выпивал еще и т. д. Дверь открывалась и закрывалась, казалось, каждый входящий и выходящий впускал в помещение туман. Справедливо это или нет, думал я, люди входят и выходят, а туман только входит. В зале было накурено. Вдруг посреди дыма и тумана я увидал прямо перед собой лицо Ильмы. Певица на маленькой сцене как раз закончила «Привет с большого бодуна». А теперь белый танец, сказала она, дамы приглашают кавалеров. И Ильма пригласила! меня!!! Я и тогда в это не совсем поверил, и до сих не верю, что это случилось со мной. Боюсь, я мог быть не очень ловок, будучи уже нагрузившимся пивом, но все равно я и сейчас уверен, что танцую лучше всех здесь собравшихся (они танцевали по-пионерски, деревянно или гуттаперчево обнявшись, а я как полагается, отставив одну руку); надеюсь, это было заметно; я вел, и Ильма велась великолепно. Все мои догадки о совершенстве Ильмы подтвердились: где нужно, было мягко, где нужно, тонко, где нужно, тепло. Ростом она подходила мне идеально. Грудь ее была большого размера, но не стеснявшая движений, туго стянутая черной материей. Максимально большая грудь, я бы сказал, из всех тех, что не стесняют движений. На шее была довольно крупная цепочка. Меня заводят цепочки. Я благоразумно молчал, опасаясь, как бы из меня при разговоре не выплеснулись излишки пива. Они, кстати, и выплеснулись, но уже, слава богу, после танца, когда мы сказали друг другу спасибо, и я побежал в туалет — он оказался чище, чем я думал. Для такого заведения это был очень чистый туалет. Сегодня мне все позволено| — ликовал я. Что же будет завтра/ — тревожился я. Каков статус этого южного человека? И на минуту забыл об ожидавшем нас конце света — ну, или, наоборот, хотел, чтоб он случился прямо сегодня, прямо сейчас! И уже думал, не позвонить ли де Селби, и сообщить, что не собираюсь я ему искать никакого Эйнштейна, пусть открывает свой D.M.P.

После окончания вечера в соседнее здание дома культуры переместилось высшее общество Питкяранты, к коему авансом был причислен и я. Было человек пятнадцать, а ключи от дома культуры принадлежали Евграфу Николаевичу, так что никто нас побеспокоить не мог. Были: Ильма, я, Евграф Николаевич, начальник местного ЦБК, начальник местной ТЭЦ, парикмахер, он же визажист, он же мастер педикюра, начальник РОВД, а также неприметная, но очень могущественная пустоглазая личность, местный чекист. Был и этот хуй, который встречал мою Ильму, по имени Эдик, надо же, его звали так же, как и меня. Я тайный Эдик. Были остальные приживальщики. Мой Вергилий, все это время ожидающий меня у дверей, бросился ко мне, получил свой пятачок, и был прогнан Эдиком, вернее, одним его горячим кавказским взглядом. Евграф Николаевич строго, но ласково сказал мне, вы у нас человек, так сказать, новый, не знаете еще, с кем нужно воды водить, мы найдем вам иного чичероне. У вас какие-нибудь пожелания вообще есть? Вы чем тут заниматься собираетесь, извините, если нескромно? В любом случае рассчитывайте на мою всемерную поддержку. Я вообще сюда приехал изучать карельский язык, выдал я заготовленную версию. Много читал о Карелии, Ильмаринен (Ильма!), Вяйнямёйнен, хочу прочесть «Калевалу» в оригинале, то, сё. О| растрогался владелец заводов, газет, пароходов, тогда я вам найду одного старика, который прекрасно говорит по-карельски. Вам стоит также побывать в нашем краеведческом музее, он находится на улице Ленина, соседнее здание с музыкальной школой. Следует понимать, что так изысканно он говорил только в моем переводе; речь его была довольно отрывиста, пересыпана нахами и бля, и каким-то особым жаргоном, который я сначала принимал за диалект карельского. Кстати, вы говорили по телефону с каким-то де Селби, говорил он, это не Гастон де Селби? Я знавал одного Гастона де Селби, это мой хороший друг. Какой де Селби/ не знаю я никакого де Селби| — слегка удивился я, соблюдая конспирацию, надеюсь, Евграф Николаевич не заметил фальши в моем голосе, и кляня себя за болтливость, а де Селби (хотя он был и не Гастон) за несвоевременный звонок — мысленно кляня, конечно, мысленно. Закрыв двери, Евграф Николаевич открыл другие двери, бара, содержащего преимущественно водку и еще какой-то странный напиток, напоминающий абсент, но не абсент, и все дружно начали пить, преимущественно странный напиток, а не водку. Пил и я, а что пил, уже не помню. Минут через пятнадцать непрерывной выпивки, дела компанейского, как было отмечено ранее, Евграф Николаевич к моему величайшему удивлению, сказал буквально следующее: ну, теперича нам здесь, так сказать, преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может! И действительно, скинул с себя все, даже сапоги, и в одном белье начал ходить взад и вперед. Через минуту многие из пришедших тоже были в одном белье и радостно приговаривали: ну, теперь нам здесь преотлично! теперь ежели мы и совсем разденемся, так никто ничего сказать нам не смеет! Разделись, правда, не все: кое-кто ушел наверх, и Ильма с Эдиком тоже, кажется, ушли наверх, и я, кажется, тоже пошел наверх, но я не помню точно. И что было дальше, и где была Ильма, и где был я, я тоже не помню. Как будто провалился в какое-то черное небытие. Кажется, на этом месте я заснул. Думаю, на этом месте я заснул. Надеюсь, на этом месте я заснул. Во всяком случае, потом я точно заснул, потому что проснулся на следующий день в гостинице в одном белье, с раскалывающейся головой. Ведь нельзя же проснуться с раскалывающейся головой, в одном белье, в гостинице, предварительно не заснув. Не знаю, что там было — может быть, этим людям просто нравилось ходить в одном белье, охреневая от чувства собственной безнаказанности.