Кот Дика Дэнкермана - [2]

— Почему ты назвал кота «Пирамидой»? — спросил я у Дика.

— Не знаю, — ответил он. — Вероятно потому, что у него такой древний вид. Это имя невольно пришло мне на ум.

Я наклонился вперед и стал смотреть в огромные зеленые глаза; а кот, не мигая, смотрел мне в глаза. И постепенно мною овладело такое чувство, как будто я погружаюсь в пучину вечности. Казалось, что перед этими спокойными, неподвижными зрачками прошли панорамы веков — вся любовь, все надежды и стремлении человечества, все непреложные истины, оказавшиеся заблуждениями; все веры, долженствующие быть единым и вечным путем к спасению, пока люди не открыли, что они ведут к погибели. Странное, черное существо всё росло и росло и, наконец, словно заполнило всю комнату, а мы с Диком стали лишь призраками, реющими в воздухе.

Я заставил себя рассмеяться — что, впрочем, лишь отчасти разрушило чары — и спросил у Дика, как он приобрел своего кота.

— Он сам пришел ко мне как-то вечером, шесть месяцев тому назад, мне в то время очень не везло. Две моих пьесы, на которые я возлагал большие надежды, провалились одна за другой — ты верно помнишь их? — и по-видимому было нелепо надеяться, чтобы какой-нибудь директор театра согласился после этого поставить вещь, написанную мною. Старый Валькотт заявил мне, что при данных обстоятельствах я, по его мнению, не имею права дальше считать Лизу моей невестой, что мне следует расстаться с ней и дать ей возможность забыть меня. И я согласился с ним. Я был совсем одинок на свете и по уши в долгах. Всё казалось столь безнадежным, что хуже и представить себе нельзя, и в тот вечер я, признаться, решил пустить себе пулю в лоб. Заряженный револьвер уже лежал передо мной на столе. Вдруг я услышал за дверью легкое царапанье. Сначала я не обратил на него внимания, но оно делалось всё настойчивее, и я, наконец, решил прекратить этот странный шум, взволновавший меня больше, чем можно было бы предположить: Я встал и открыл дверь — и в комнату вошел он. Он примостился па краешке стола рядом с заряженным пистолетом и сидел там неподвижно, смотря на меня в упор; а я отодвинул стул и тоже уставился на него. И в эту минуту пришло письмо, извещавшее меня, что в Мельбурне убит коровой человек, имени которого я никогда не слыхал, оставивший по завещанию 3000 фунтов стерлингов моему дальнему родственнику, который в свою очередь тихо и мирно отравился к праотцам полтора года тому назад, оставив меня своим единственным наследником и представителем рода. И я спрятал револьвер в ящик стола.

— Как вы полагаете, не согласится ли Пирамида погостить у меня недельку? — шутливо спросил я, гладя кота, который, нежно мурлыкая, лежал на коленях у Дика.

— Может быть и согласится когда-нибудь, — тихо ответил Дик; но раньше чем он ответил, я — сам не знаю почему — пожалел о своей шутке.

— Дошло до того, что я разговариваю с ним, как с человеком, — продолжал Дик, — и обсуждаю с ним всевозможные вопросы. Последнюю мою пьесу мы писали вместе, и его работы в ней даже больше, чем моей.

Не сиди предо мною кот, устремивший на меня свои глаза, я бы счел Дика сумасшедшим. Но при данных обстоятельствах я лишь вдвойне заинтересовался его рассказом,

— В первоначальном своем виде пьеса была скорее сатирическая, — продолжал Дик. — Это было правдивое изображение известного уголка общества, каким я его знал. С художественной точки зрения, пьеса, как я чувствовал, была хороша; но с точки зрения сборов очень сомнительна. На третий вечер после прихода Пирамиды, я вынул ее из стола и начал перечитывать. Кот сидел на ручке кресла и смотрел на страницы, по мере того как я их переворачивал.

Эта была лучшая вещь, когда-либо писанная мною. В каждой строчке проглядывало глубокое знание жизни. Я с наслаждением перечитывал ее. Вдруг я услышал чей-то голос:

— Ловко написано, брат, очень ловко! Надо только перевернуть ее всю шиворот навыворот и превратить все горькие правдивые речи в чувствительные фразы. Пусть вместо йоркширца в последнем акте умрет младший секретарь министерства иностранных дел (это всегда популярная личность), и сделай так, чтобы любовь к герою преобразила твою дурную женщину: пусть она удалится в одиночество, оденет черное платье и начнет помогать бедным — тогда пьеса, может быть, пригодится для театра.

Я возмущенно обернулся, чтобы посмотреть, кто это говорит. Такая речь была под стать какому-нибудь антрепренеру. В комнате не было никого, кроме меня и кота. Было ясно, что это я сам говорил, но голос звучал, как чужой.

«Чтобы любовь к герою исправила ее!» презрительно ответил я, не будучи в состоянии постигнуть, что спорю лишь сам с собой. «Ведь по моему замыслу его безумная любовь к ней губит всю его жизнь». «И погубит твою пьесу в глазах широкой публики», возразил голос. «У героя английской драмы не должно быть иной страсти, кроме чистой и почтительной любви к честной и искренней английской девушке. Ты не знаешь основных правил своего искусства». «А, кроме того», настаивал я, не обращая внимания на последние слова, «женщина, родившаяся, выросшая и прожившая 30 лет в атмосфере греха, никогда не может исправиться».