Костры партизанские. Книга 1 - [55]

Увидев Виктора, Афоня какое-то время только смотрел на него радостными глазами, а потом подбежал, обнял за плечи и лишь молча хлопал ладонью по спине.

А Груня выпалила с обычной непосредственностью:

— Ой, Витенька, а мы думали, замордуют тебя!

Он ответил по возможности небрежно:

— Мне, если хочешь знать, до самой смерти ничего не будет. — Потом добавил, оглядев коров и овец: — Не дохлятина, как в прошлый раз.

Груня поняла, что он не хочет или не может рассказать о том, что приключилось с ним ночью, и на время — приглушила любопытство. Она ответила, глядя только на него:

— Так ведь для своих отбирали… Поди, не ел со вчерашнего дня?

Заговорила о еде — голод сразу так властно заявил о себе, что вскоре от всего запаса Груни остались лишь малосольный огурец и краюшка хлеба. И тут Груня спросила:

— Приемыш Авдотьи тоже из ваших?

Приемыш Авдотьи… Виктор с большим трудом вспомнил и саму Авдотью — лет сорока, высушенную пятью детьми и повседневными заботами, — и ее сожителя. Ему было около тридцати, никак не больше; нос с горбинкой и черные волосы, зализанные назад. Что еще запомнилось? Пожалуй, то, что никогда не встречался с ним глазами. Взгляд его ловил на себе неоднократно, а вот встречаться глазами — не довелось.

Ответил вопросом:

— А что?

— Бабы зашумели, когда дед Евдоким стал скот отбирать, который помясистее. Такой гвалт подняли, что березы к земле никли. Один этот, Авдотьин, на сторону деда стал. «Господину старосте виднее», — передразнила она.

— Подожди, а как его зовут?

Афоня повел плечами, а Груня немного подумала и беспечно ответила:

— А он без имени.

Интересно, искренне говорил Авдотьин приемыш или маскировался, как почти все сейчас?

Мелькнул вопрос и исчез, нигде не зацепившись, а усталость брала свое. Да и солнце так пригревало, что Виктор снял плащ, подстелил под себя и прилег. Он хотел просто полежать минут десять с закрытыми глазами, но мигом уснул, да так крепко, что не почувствовал, как Афоня сунул ему под голову свой ватник, как Груня сказала:

— Видать, не шибко мы у него в доверии, где ночку провел — не сказывает.

— Может, по женской линии, — буркнул Афоня.

Груня пренебрежительно фыркнула:

— Фашисты, значит, за сводню работают?

Афоня смолчал. Он почему-то забыл, что за Виктором ночью приезжали немцы. Сам же Груне об этом рассказывал, а тут вдруг начисто забыл.

Проснулся Виктор оттого, что Груня беспощадно трясла его за плечо, повторяя, как заклинание:

— Фрицы проклятущие… Фрицы проклятущие…

Окончательно проснулся он в тот момент, когда вслед за грузовиком, в кузове которого плотными рядами сидели солдаты, из-за поворота дороги показалась уже знакомая легковушка коменданта. Решение пришло мгновенно, и, прошипев Афоне с Груней, чтобы вперед не лезли, он подбежал к притормозившей машине и выпалил, опустив руки по швам:

— Согласно вашему приказу скот следует в Степанково!

Фон Зигель прекрасно помнил о своем распоряжении; в другое время ограничился бы лишь кивком, но сейчас настроение прекрасное, и он говорит:

— Немецкие солдаты в ста километрах от Москвы, война скоро конец будет… Как это по-русски? — От нетерпения комендант даже пощелкивал пальцами, требуя подсказки. А Виктор молчал. Немцы в ста километрах от Москвы…

— Да, когда Москва падет, мы будем пировать! Откармливать скот для этого дня!

Сказав это, комендант чуть коснулся пальцем плеча шофера, и машина немедленно рванулась вперед.

Настроение у фон Зигеля — радуга семицветная. Причина — письмо отца, которое доставила сегодняшняя почта. Отец извещал, что вопрос о параде немецких войск на Красной площади — дело окончательно решенное.

Самая же приятная новость — оказывается, отец через своих друзей хлопотал за сына, и ему обещано место коменданта того самого района Москвы, где расположена знаменитая русская картинная галерея — Третьяковка!.. Какой примитивно варварский язык у русских: пер-цов-ка, зуб-ров-ка, треть-я-ков-ка…

— Что он так цвел улыбкой, Витенька? — налетела коршуном Груня, едва скрылись немецкие машины.

— Им до Москвы сто километров осталось, — зло ответил он. — Заворачивай стадо домой, а я в лес, наших предупредить.

Груня заметалась, сгоняя скот. Она не жалела ни голоса, ни ударов хворостиной. Коровы и овцы очумело носились по поляне, бессильные понять, что от них хотят.

Афоня вырвал хворостину из рук Груни:

— Дура психованная!

У Груни сразу подкосились ноги, и она, заревев, опустилась на траву.

— Ну, чего ты, чего? — растерялся Афоня. — Я ведь так, любя… Чего ревешь-то, чего?

— Москва же, — всхлипнула Груня.

А в отряде, как теперь именовали себя Каргин с товарищами, тоже чрезвычайное происшествие.

Только сели за стол в новой столовой, которую закончили два дня назад, как чепе и случилось.

Столовая — четыре столба по углам площадки, на них решетка из тонких стволов, закрытая зеленым еловым лапником: и запах густой, к еде располагающий, и никакой дождь не прошибет.

Ни окон ни дверей, шагай или смотри куда хочешь.

Столовую не планировали строить, она родилась неожиданно. Кроме старой землянки, на поляне появились еще две. Человек на десять каждая. В них были и лежанки, устланные опять же зеленым лапником, и по столу, и даже по железной печурке. Их трубы торчали из земли уродливыми черными огрызками. А вот окошек — ни одного: решили, без них не так будет тепло выдувать.