Костры на площадях - [64]
— Тысячу дьяволов… Фе… Федор, ты…
И опять тишина в лунной мгле. И хриплый голос Трофима:
— Лампу, лампу засветите…
Зажигается спичка. Федя видит, как костлявая дрожащая рука шарит по столу. И лампа загорается, она без стекла, язык пламени покачивает хвостиком копоти. У стола стоит старик, лицо его кажется зеленым. Он шепчет:
— Мы что? Нам как прикажут…
Сильнее разгорается фитиль лампы.
На середине комнаты, широко расставив ноги, стоит Семен и дико, жутко улыбается. Сполз со стула на пол один офицер, и из уголка его открытого рта (в черной дыре поблескивают зубы) вытекает струйка густой крови. Федя с усилием отрывает от него взгляд и видит: раскинув огромные руки, на животе лежит Нил Тарасович, и у него такая поза, что не может быть сомнения: он мертв… А рядом из-под распластавшейся туши. Мишки-печатника с одного конца торчат ноги в хромовых сапогах, с другого — голова с разорванным горлом…
— Семен! Беги к нашим… С лошадями приходите…
Семен исчезает.
И только теперь Федя видит Трофима Заулина — он сидит на спине офицера и крутит ему руки ремнем. Потом подходит к медведю, долго смотрит на него.
— Хведор… — говорит он, заикаясь, — живой? Вот беда-то. И чего стряслось с ним? Чего кинулся? Всегда такой смирный, послушный… А они, сволочи, и Тарасыча… и Мишку уб-били…
— …а-а-а! — кто-то страшно кричит рядом. Федя не понимает, что это он кричит.
В беспамятстве он бросается из сторожки, бежит куда-то, обо что-то спотыкается и падает в глубокий пушистый снег…
И СНОВА — БОЙ!..
Серое мглистое утро. В лесу, недалеко от опушки, остановился второй обоз: подводы, санитарные фургоны, походные кухни. Тишина замерла над обозом: люди разговаривают шепотом, не дымят кухни, на морды лошадям надеты торбы, чтобы не было слышно ржания. Рядом опушка, там притаились рабочие из отряда, и совсем близко деревня Струново: торчат из снега жидкие плетни, дымки повисли над белыми снежными крышами, слышно, как петухи горланят, и даже людские голоса слышны, когда ветер прилетает со стороны Струнова.
Федя лежит в снегу рядом с папой и отцом Парфением.
В центре деревни церковь, площадь вокруг, и снуют по той площади черные фигурки.
Отец протягивает Феде большой полевой бинокль:
— Погляди.
Федя сначала никак не может нацелиться на площадь: видит очень близко избу с покосившимся крыльцом — кажется, рукой до нее можно дотянуться; видит голые ветки дерева со скворечником на суку; рыжий петух взлетел на плетень, захлопал крыльями, кукарекнул; вот странно: петух совсем рядом, а голос у него слабый, далекий.
Наконец — площадь, и Федя ахнул: ходят по площади люди в серых шинелях с погонами, какие-то ящики таскают в церковь.
«Белые…» — И Федя начинает дрожать мелкой дрожью. Но это не от страха, нет! Ненависть, жаркая ненависть заполняет его. И нетерпение: «Скорее бы, скорее бы наши в атаку пошли!..»
Вдоль опушки лежат рабочие с винтовками, притаились, снег на них с веток опадает, а они не шевелятся — ждут… Недалеко от Феди, у старого пня, вылезшего из снега, — пулемет «максим», два красноармейца за пулеметом лежат; незнакомые красноармейцы, их недавно в отряд прислали.
— Скорее бы… — хрипло шепчет отец Парфений и щелкает затвором винтовки…
— Сейчас… — Отец нервно покусывает веточку.
И вдруг далеко в белесом небе повисает зеленая ракета, за ней вторая. Повисев немного, они валятся вниз, оставляя серые хвосты, — как зеленые цветы на длинных ножках.
— Давай! — кричит отец. — Огонь!
И сразу, задыхаясь, захлебываясь, начинают строчить два пулемета.
Федя замечает, как у старого пня водит огненным носом «максим», и на мгновение видит лицо пулеметчика — молодое, яростное, искаженное судорогой гнева…
Рядом стреляет из винтовки отец Парфений.
И кругом сухо хлопают винтовочные выстрелы.
Федя видит: пуста площадь перед церковью;
несколько черных фигурок валяются на ней;
бежит по улице маленький человек в нижнем белье и вдруг, будто споткнувшись, падает;
пересекают площадь трое, тащат за собой пулемет, исчезают за углом церкви;
вырывается из-за плетня лошадь и мечется по площади…
Где-то далеко начинает бить артиллерия. «Наша», — понимает Федя. Черные взрывы, все заглушая, вырастают в огородах, ближе, ближе к площади.
Снаряд попадает в колокольню церкви, и она, треснув, рушится.
Рвутся, рвутся снаряды…
— На! На! На! — не помня себя, кричит Федя.
— Ты что? Очумел? — Отец Парфений сильной рукой пригибает его к земле. — Убьют!
Только тут Федя начинает слышать посвистывание над собой, начинает слышать пулеметное татаканье с той стороны.
«Белые стреляют», — догадывается Федя. И видит он недалеко от себя рабочего с рыжей щетиной на скулах; рабочий лежит на спине, раскинув руки, струйка крови выползла изо рта, а мертвые глаза смотрят в небо…
Внезапно смолкла артиллерия, и за ней замолчали наши пулеметы.
— За революцию! — кричит отец. — Впе-ре-е-ед!
И видит Федя отца — он выскакивает из-за ствола густой ели, размахивает наганом, бежит, проваливаясь в снег, к деревне, бежит, не пригибаясь, во весь рост.
— Ура-а-а! — катится над опушкой, и лавина людей с винтовками несется к деревне.
Уже нет рядом отца Парфения. Уже нет рабочих на опушке.
