Костры на башнях - [135]

Наконец он решил пробраться во двор. «Мадина и Чабахан остались одни, — рассудил он, — время уже позднее, опасное, боятся открывать, притихли, голос не подают — мало ли кого может ненароком занести». Он смерил взглядом высокие ворота, забор — их явно ему не осилить.

Татарханов направился к соседнему забору — он пониже, и его осилить будет нетрудно. А от них, от соседей, перебраться затем во двор к своим и того проще. Для начала, чтобы не попасть впросак, Амирхан заглянул через щель внутрь двора. Ни людей, ни собаки не видать. Безлюдно и на глухой улочке. Кому охота в такой поздний час выходить из дому: холод, снежно кругом, крепкой выдалась в этой году зима, как нарочно, чтобы попугать немцев.

Амирхан перелез через забор и, озираясь по-воровски, направился к невысокому штакетнику, отделяющему двор Татархановых от соседей. Он покосился на темнеющий под ним сугроб и задержался ненадолго, как перед сложным препятствием. «До каких пор я буду шастать по чужим дворам, снова и снова прятаться от людей?!» — подумал Амирхан с горечью.

Корка, образовавшаяся на сугробе, сразу же треснула под ногой, и он провалился по колени в снег. Как ни старался, все-таки выпачкался, прежде чем оказался во дворе своих родственников. Первым делом решил отряхнуться от грязи, а уже потом пробираться в дом.

Дверь на веранду была закрыта. Амирхан забарабанил кулаком так, что стекла задребезжали. Дом продолжал молчать. Неужели никого нет? Все, что ли, как Азамат, разбежались? Как крысы с корабля… Но какой смысл? Мадина и Чабахан чего бояться? Разве только из-за сына? Да что они могут знать? Или натрепался дурак-племянник?

Покуда Амирхан прикидывал, как ему быть, внутри послышался шорох. Затем дрогнула марлевая занавеска, и чья-то рука осторожно чуть приподняла ее. И тотчас пугливо опустила.

— Это я! — поспешно крикнул Амирхан. — Свой, свой. Что это вы, на самом деле? — Он волновался, и голос стал просящим. — Открывайте, что же вы!

Занавеска снова отодвинулась.

— Да я же это, я! Ослепли, что ли? — громче и настойчивей шумел Амирхан, боясь, что опять опустится марлевая занавеска. — Открывайте наконец дверь!

Белая как лунь голова какой-то старухи наклонилась к стеклу. Она смотрела на него подслеповато.

— Послушай, мать! — покосился он с удивлением и попросил: — Позови Мадину, невестку мою. Либо Чабахан. Где они там запропастились?

Дверь отворилась.

— А кто ты будешь? — Старуха стояла в проеме, загородив проход своим немощным телом, словно не хотела пускать внутрь.

— Я — Амирхан. А где остальные?

— Амирхан? — продолжала допрашивать старуха, не собираясь впускать его в комнаты.

— Амирхан, деверь Мадины…

— Плохо вижу.

— Мадина? Ты ли это? — Амирхан пригляделся и только теперь определил, что перед ним невестка. — И ты тоже… не узнала меня. Я — Амирхан, — жалостливо добавил он и приблизился.

— Ты? — Она попятилась, оставляя дверь открытой.

— Вот так новости! Не узнали друг друга, — заискивающе произнес Амирхан, выдавливая из себя подобие улыбки. — Ну-ка, взгляни на меня хорошенько. Неужели я так изменился за эти два месяца, что мы не виделись?.. Эх, сестра, оплошала…

— Вижу, что ты, — сухо оборвала она. — Проходи, чего стал. — И указала на комнату сына.

Амирхан осторожно прошел в маленькую комнату Азамата. Бросил на пол свою дорожную сумку.

— А где дети? Где Чабахан? — спросил он.

Мадина то ли не услышала вопроса, то ли сделала вид, что не слышит.

Амирхан ощупал в темноте кровать Азамата: может быть, явился и лежит в постели, трус несусветный? Нет, никого.

Мадина появилась с зажженной керосиновой лампой. Она приблизилась к двери и сунула лампу ему в лицо, чтобы рассмотреть получше.

— Пришел-таки…

— Разве мы с тобой поругались? Разве я сказал, что не приду? — зажмурился он.

— Много чего говорил. Не помню теперь.

— Делить нам нечего. Свои мы, как не крои нас. Скажи, где дочь? И Азамата что-то не видать, — добавил он, чтобы не вызывать подозрения.

— Зачем они тебе? — угрюмо бросила она. — Нет их.

Она, казалось, сердилась и не желала говорить о детях.

— Где ж они? Уже так поздно, а Чабахан… малышки-девочки еще нет дома?!

— Для чего они тебе? — Она снова норовила сунуть ему в лицо лампу. — Нет никого! Нет! Одна я. Одна.

— Погоди, Мадина. Ты не волнуйся, расскажи путно. Не пойму я тебя. — Он никак не мог приноровиться к белизне еще недавно черных волос невестки, к старческому лицу еще нестарой женщины, к безумно глядящим глазам; настораживали его и странные ее недомолвки.

— Там они! Там! — свободной от лампы рукой указала она куда-то неопределенно. — И мы туда пойдем. Все туда пойдем. Все.

— Не то ты говоришь, сестра. — Тревожный холод обволакивал его сердце — непонятное творится с женщиной, жаль ее.

— А ты не стой, — невозмутимо бросила Мадина. — В ногах правды нет. Да раздевайся. Уж не одетым ли ляжешь спать? — Она задержала на нем взгляд. — Постарел-то как. Голова общипана, как наша бельевая щетка.

— Жизнь меня не балует. — Насмешливые слова Мадины задели Амирхана за живое. — Время бежит, дни мелькают, как столбы мимо окон…

— Мелькают, мелькают, — согласилась она торопливо, но, похоже, думала совсем о другом. И опять уставилась на гостя безумными глазами. — Никак не могу понять — ты это или не ты? Почернел, как чугунок. Трудной оказалась судьба у Татархановых. Тяжкими, знать, были грехи. Вот и карает аллах. А я помню тебя. Избалованным был через край. Никого не замечал вокруг. Рамазан, брат твой старший, попроще, душевнее. И внешностью не то, что ты. Что же стало с твоей красотой? Как же ты поблек!