Костры амбиций - [65]

— Хелло, Пит, — говорит Голдман.

Пит, изволите ли слышать! Да еще довольно нелюбезным тоном. Пит! Фэллоу чуть зубами не заскрежетал. Ужасно… Эта американская фамильярность! Как это по-светски: «Арни», «Бадди», «Хэнк»… или вот «Пит». И такой безмозглый дубина со своим немыслимым попугайским галстуком имеет наглость лезть к человеку, который занят телефонным разговором, потому что, видите ли, у него душа изболелась по его жалким ста долларам, — да еще называет тебя Пит!

Фэллоу изобразил на лице страшную сосредоточенность и заговорил с бешеной скоростью:

— Вот, вот!.. Так скажите опекунскому судье и стенографисту тоже, что нам нужен этот отчет завтра не позднее полудня!.. Естественно!.. Это же очевидно!.. Это ее юрист воду мутит. Они там все одна шайка!

— Правильно: «адвокат», — скучливо заметил Голдман.

Фэллоу вскидывает к его лицу свирепый взгляд. Голдман в ответ иронически кривит рот.

— Надо говорить не «стенографист», а «судебный репортер», и не «юрист», а «адвокат», хотя, конечно, тебя поймут.

Фэллоу крепко зажмуривает глаза и сжимает губы — три поперечные черточки на лице — и машет рукой, словно страдая от такого хамства.

Однако, когда он открывает глаза, Голдман все еще здесь. Он смотрит на Фэллоу сверху вниз, поднимает обе ладони с растопыренными пальцами, потом сжимает кулаки, снова выбрасывает все пальцы, — и так десять раз. «Сто целковых, Пит», — с комическим чувством произносит он, поворачивается и отходит.

Какая наглость! Какая наглость! Удостоверившись, что наглый губошлеп окончательно удалился, Фэллоу кладет трубку, встает и подходит к вешалке, где висит его старый плащ. Он дал зарок, но — черт возьми! — то, что ему сейчас пришлось пережить, это все-таки слишком. Не снимая с крюка, он распахивает плащ и засовывает внутрь голову, как будто рассматривает швы. А вслед за головой прячет в плащ и плечи, и торс до пояса. В этом плаще имеются сквозные прорези, так что в дождь можно добраться до пиджака или брюк, не расстегивая спереди пуговиц. Оказавшись под плащом, как в палатке, Фэллоу нащупывает левый карман. Достает из него пинтовую походную флягу. Отвинтив крышку, прижимает горлышко к губам, делает два затяжных глотка и замирает, дожидаясь, когда водка ударит в стенки желудка. Удар — и горячая волна рикошетом бежит по телу, бросается в голову. Он завинтил горлышко, сунул флягу обратно в карман и выпростался из плаща. Лицо горит, на глазах слезы. Настороженно осмотрелся и — вот черт! — наткнулся прямо на взгляд Грязного Мыша. Застыл, боясь не то что улыбнуться, но даже мигнуть. Главное — не привлечь внимания Грязного Мыша. Повел головой дальше, словно бы вовсе его не заметил. Правда ли, что водка не пахнет? Дай-то бог!

Он снова сел за стол, взял трубку, зашевелил губами. В трубке ровный гудок, но нервы слишком взбудоражены, теперь уже не убаюкивает. Заметил ли Мыш, как он лазил в плащ? И если заметил, то догадался ли зачем? Эти жалкие два глотка так не похожи на праздничные тосты, которые поднимались в честь него полгода назад! Да, прекрасные открывались перспективы, и все псу под хвост! У него перед глазами как сейчас эта сцена… званый обед у Мышей в их дурацкой квартире на Парк авеню… Напыщенные, велеречивые пригласительные карточки с тисненными золотом буквами: «Сэр Джеральд Стейнер и леди Стейнер просят Вас любезно почтить своим присутствием обед, который они дают в честь м-ра Питера Фэллоу» («обед» и «м-ра Питера Фэллоу» вписано от руки)… Нелепый музей бурбоновской мебели и вытертых обюссонских ковров, в который Грязный Мыш и леди Мышь превратили свое жилище на Пятой авеню. И тем не менее какой был захватывающий вечер! Все гости за столом — англичане. В верхних эшелонах редакции «Сити лайт» вообще американцев раз-два и обчелся, и не был приглашен ни один. Такие же обеды, шикарные пиршества, где собираются только англичане, или только итальянцы, или только европейцы — во всяком случае, без американцев, — как он вскоре узнал, устраиваются на Восточной стороне Манхэттена чуть ли не ежевечерне — словно подпольный иностранный легион очень богатых и очень благородных господ тайно занял позиции на Парк- и Пятой авеню, чтобы, совершая оттуда набеги на американскую жирную индейку, пожрать мягкое белое мясо, сколько его еще осталось на косточках капитализма.

В Англии Фэллоу всегда называл про себя Джеральда Стейнера «этот еврей Стейнер», но тогда вечером всякая такая снобистская спесь с него слетела, они сидели рядом как товарищи по оружию, члены тайного легиона на службе уязвленного шовинизма своей родины. Стейнер поведал за столом, какой Питер Фэллоу гений. Его пленила серия статей о загородной жизни богатых, которую Фэллоу сделал для газеты «Диспетч». Нашпигованная именами, титулами, собственными вертолетами, и невероятными извращениями («что он проделывал с чашкой»), и аристократическими болезнями, и притом все так ловко, обтекаемо сказано, что нельзя привлечь за клевету — не придерешься. Это был высший триумф Питера Фэллоу-журналиста (и, собственно говоря, единственный). Стейнер диву давался: как это он сумел? Фэллоу-то знал как, но старательно прятал неприятные воспоминания под кружевами самодовольства. Все пикантные подробности ему сообщала его тогдашняя приятельница Дженни Брокенборо, язвительная дочь антиквара-букиниста, которая была допущена в высшие сферы, но на ролях паршивого поросенка — и страдала от унижения. Когда маленькая мисс Брокенборо с ним рассталась, таинственные ежедневные разоблачения Питера Фэллоу сами собой прекратились.