Костры амбиций - [256]

Шерман даже удивился — до чего громко, оказывается, он ловил ртом воздух, судя по звукам, доносящимся из аппарата на столе у судьи. Постыдные звуки. Боль, страх, трусость, слабость, обман, унижение — как все это недостойно, вместе и порознь, а в довершение — еще и неуклюжее топанье. Это уже он бежит вниз по лестнице. Казалось, все в комнате видят воочию, как он убегает с болтающимся между ногами диктофоном.

К тому времени когда запись кончилась, Крамеру удалось выбраться из-под обломков рухнувшего самолюбия и собраться с мыслями.

— Судья, — сказал он. — Я не знаю, что…

— Секундочку, — прервал его Ковитский. — Мистер Киллиан, вы не могли бы перемотать пленку? Хочу послушать разговор мистера Мак-Коя и миссис Раскин в том месте, где он касается ее свидетельских показаний.

— Но, судья…

— Мы прослушаем это еще раз, мистер Крамер.

Они прослушали еще раз.

Слова уже не доходили до Шермана. Он утопал в своем позоре. Как ему теперь смотреть этим людям в глаза?

— Хорошо, мистер Киллиан, — сказал судья. — Какой вывод вы предлагаете суду из всего этого сделать?

— Судья, — произнес Киллиан, — либо миссис Раскин проинструктировали относительно того, какие показания давать, а какие утаивать, чтобы не подвергнуться судебному преследованию, либо она считает, будто ее проинструктировали, но результат один. И…

— Это абсурд! — вскричал Крамер. Клонясь со стула, он с видом злобного безумца тыкал в Киллиана мясистым указательным пальцем.

— Дайте ему закончить, — остановил его судья.

— И более того, — продолжал Киллиан, — как мы только что слышали, у нее имелся достаточный повод лжесвидетельствовать, не только чтобы защитить себя, но и с целью причинить зло мистеру Мак-Кою, которого она называет «подлым, бесчестным гадом».

Подлого, бесчестного гада вновь скорчило от унижения. Что может быть убийственнее чистой правды? Между Киллианом и помощником окружного прокурора разразилась перепалка на повышенных тонах. Что они говорят? Перед лицом очевидной, безотрадной правды какая все это чушь!

— МААЛ-ЧАТЬ! — гаркнул судья. Они замолчали. — Вопрос о подстрекательстве меня в данный момент не интересует, если вы именно об этом беспокоитесь, мистер Крамер. Однако я действительно склоняюсь к тому, что во время слушания дела большим жюри показания свидетельницы были небезупречны.

— Ерунда! — возмутился Крамер. — Рядом с этой женщиной все время были двое адвокатов. Можете их спросить, что я говорил ей!

— Если до этого дойдет, их спросят. Но мне не так интересно, что говорили вы, как то, что было у нее на уме, когда она свидетельствовала перед большим жюри. Вы меня поняли, мистер Крамер?

— Нет, не понял, судья, а кроме того…

Вмешался Киллиан:

— Судья, у меня есть и вторая пленка.

Ковитский:

— Так. Что это еще за вторая пленка?

— Судья!..

— Не перебивайте, мистер Крамер. Вам предоставят возможность высказаться. Продолжайте, мистер Киллиан. Что это за вторая пленка?

— Это разговор с миссис Раскин, который, по словам мистера Мак-Коя, он записал двадцать два дня назад, после появления в газете первой статьи, где говорилось о пострадавшем Генри Лэмбе.

— Где производилась запись?

— Там же, где и первая, судья. В квартире миссис Раскин.

— И также без ее ведома?

— Совершенно верно.

— Какое отношение эта запись имеет к нашему слушанию?

— В ней содержится честный отчет миссис Раскин о происшествии с Генри Лэмбом, когда она искренне и добровольно разговаривает с мистером Мак-Коем. Это к вопросу о том, не изменила ли она сознательно свою версию, когда свидетельствовала перед большим жюри.

— Судья, это же идиотизм! Нас пытаются уверить, что обвиняемый днем и ночью не расстается с аппаратурой! Мы уже знаем, что он стукач, как это именуется на уличном жаргоне, так почему мы должны верить…

— Успокойтесь, мистер Крамер. Сперва мы послушаем пленку. Потом будем оценивать. Решений пока не выносим. Давайте, мистер Киллиан. Подождите минутку, мистер Киллиан. Прежде я хочу привести мистера Мак-Коя к присяге.

Под взглядом Ковитского Шерману потребовалось невероятное усилие, чтобы не отвести глаза. К собственному своему удивлению, он почувствовал ужасную вину из-за того, что собирался сделать. А собирался он дать ложную клятву.

Ковитский приказал секретарю по фамилии Бруцциелли привести Шермана к присяге, затем спросил, действительно ли он произвел записи на обеих пленках в те дни и точно так, как говорил Киллиан. «Да», — сказал Шерман, принуждая себя смотреть Ковитскому в глаза и гадая, не выдаст ли его как-нибудь выражение лица.

Пленка пошла.

«Я знал с самого начала. Надо было сразу же заявить».

Шерман почти не слушал. Я совершил подлог! Да… но во имя истины… Это такой подземный проход к свету… Ведь разговор действительно был… Каждое слово, каждый звук — правда… Если ее скрыть… получилась бы еще худшая нечестность… Разве нет? Да — но я совершаю подлог! Вновь и вновь это проносилось у него в голове, а пленка шла… И Шерман Мак-Кой, только что присягнувший на верность своей животной сущности, открыл для себя то, что другие открыли намного раньше. А именно, что у воспитанных мальчиков и девочек совесть и стремление подчиняться правилам становятся рефлексами, превращаются в неустранимые детали механизма жизни.