Костёр и рассказ - [16]
То же самое касается философа, претендующего на право говорить от имени знаний, ассоциирующихся сегодня исключительно с академическими дисциплинами. Если слово философии обладало смыслом, это происходило только потому, что она говорила, отталкиваясь не от знаний, а от сознания собственного незнания, то есть от приостановки любой техники и любого знания. Философия – это не среда дисциплины, а мощная сила, способная мгновенно оживить любую среду познания и жизни, вынуждая её столкнуться с собственными пределами. Философия – это чрезвычайное положение, объявленное в любом знании и любой дисциплине. И это чрезвычайное положение зовётся истиной. Но истина – вовсе не то, во имя чего мы говорим, она – содержание наших слов; мы не можем говорить во имя истины, мы можем только говорить правду. Во имя чего тогда сегодня может говорить философ?
Этот же вопрос касается поэта. Во имя кого или чего, к кому или к чему он может обратиться сегодня? Возможность сотрясти историческое существование народа – как было сказано, – видимо, исчезла. Искусство, философия, поэзия, религия уже не могут, по крайней мере на Западе, принять на себя историческое предназначение народа и повести его к новым задачам – и никто не говорит, что это плохо. Они превратились в культурный спектакль и утратили всякую историческую действенность. Мы говорим об именах, но не о словах, сказанных во имя чего-либо.
Каковыми бы ни были причины, приведшие нас к этому, сегодня мы знаем, что не можем говорить во имя Бога. И, как мы видели, даже во имя истины говорить не можем, потому что истина – это не имя, а дискурс. Как раз такое отсутствие имени затрудняет возможность взять слово тому, кому есть что сказать. Сегодня говорят хитрецы и тупицы, и они делают это во имя рынка, кризиса, псевдонауки, каких-то аббревиатур, партийных органов и министерств, хотя при этом зачастую им нечего сказать.
Тот, кому наконец хватает смелости заговорить, знает, что говорит – или, в итоге, молчит – во имя отсутствующего имени.
Говорить – или молчать – во имя чего-то отсутствующего означает пытаться заявить о необходимости. В своей чистой форме необходимость – это всегда потребность в отсутствующем имени. И напротив, отсутствующее имя требует от нас, чтобы мы говорили от его имени.
Говорят, что одна вещь требует другой, в том смысле, что если первая есть, то вторая тоже будет, без необходимости, чтобы первая её логически подразумевала или вынуждала существовать. То, чего требует требование, на деле это не реальность, а возможность чего-то. В то же время возможность, становящаяся объектом требования, сильнее любой реальности. Поэтому отсутствующему имени не хватает возможности слова, даже если никто не выходит вперёд, чтобы произнести его. Но тому, кто в итоге решается заговорить – или замолчать – во имя этой потребности, не нужна никакая другая легитимация для его слова или для его молчания.
Согласно каббалистам, люди могут говорить, потому что в их языке есть слово Бог («имя Бога» – это тавтология, потому что в иудаизме Бог и есть имя, Шем ха-Мефораш). Тора – это не что иное, как комбинация букв в имени Бога, она буквально состоит из божественных имён. Поэтому, пишет Шолем, «имя Бога – это главное имя, в котором заключается начало всех языков».
Если мы оставим в стороне педантизм каббалистов, мы можем сказать, что говорить во имя Бога значит говорить во имя языка. Именно этим и только этим определяется достоинство поэта и философа: они говорят исключительно во имя языка. Что же произойдёт, когда в современности имя Бога начнёт исчезать из языка людей? Что такое язык, из которого исчезло имя Бога? Ответ Гёльдерлина – решительный, пусть неожиданный – следующий: язык поэзии, язык без имени. «Поэту, – пишет он, – не нужно ни оружие, / ни хитрость, пока ему помогает отсутствие Бога»[83].
Для поэта необходимость обладала именем: народ. Как Бог, чьим синонимом он часто является, народ для поэта всегда представляет собой объект, а также субъект необходимости. Отсюда основополагающий узел между поэтом и политикой, и отсюда же трудное положение, в котором в определённый момент оказывается поэзия. Если народа именно в той мере, в какой он является потребностью, всегда недостаёт, правда и то, что на пороге современности его отсутствие возрастает и становится нестерпимым. Поэзией Гёльдерлина отмечена та точка, в которой поэт, переживающий отсутствие народа – и Бога – как катастрофу, ищет убежища в философии, должен стать философом. Так он превращает отсутствие в «помощь» («пока отсутствие Бога ему помогает»). Тем не менее, эта попытка может стать удачной, только если философ станет поэтом. Поэзия и философия на деле могут сообщаться только в том опыте, где отсутствует народ. Если мы назовём такой опыт «адемией», воспользовавшись корнем греческого слова «народ», демос, тогда адемия для поэта и для философа – а ещё лучше, для поэта-философа или для философа-поэта – это имя неразрешимого узла, связывающего поэзию и философию, и, одновременно, имя политики, при которой он живёт (демократия, при которой мы сегодня живём, это на деле
