Костер - [9]

Илья выпил стакан залпом, опьянел, стал несогласно махать на всех рукой, стуча размягшими пальцами об столешницу. Мавра повела его на постель, он дал себя разуть, продолжая отмахиваться и бормотать под нос.

Матвей с Николаем проводили домой крестного, еле двигавшего ноги, и пошли деревней назад, в обнимку. Стояла ночная тишь, осень выдалась сухой, и, когда спросонья тявкала собачонка, лай стеклом откликался высоко в воздухе. Ни в одном окне не светился огонь. Коржики спали. Покачиваясь, братья дошли до двора, взобрались на крыльцо, глянули в небо.

— Помнишь, ты мне маленькому велел слушать, как звезды звенят? — спросил Николай.

— А что, не слышишь?

— Это свет дрожит.

— Ученый будешь, — засмеялся Матвей.

Ударив брата ладонью в плечо, он повернул его к двери.

— Раньше деревня новобранцев уважать умела, — сказал он тихо. — Нынче не то… Свет дрожит, — вырвалось у него слово нечаянно, и он опять засмеялся. — Айда спать.

Утром, после снеданья, Мавра собрала Матвею подорожной еды. Все отправились с ним. Отец поджимался, вздыхал, похмелье только начиналось.

— Болит, что ли? — спросила Мавра.

Он ничего не сказал.

Почти из каждого двора кто-нибудь выходил или выбегал и шел с Веригиными от своей избы до соседней, останавливался, прощался с Матвеем. Старшие напутствовали его добрым словом, молодежь обнимала, приятели с девчатами дошагали до околицы, и отсюда Веригины двинулись одни скорым шагом.

Они миновали ближний выгон и пажить, где старый, не по годам легкий пастух Прокоп шустро перекрестил Матвея, повторяя ласково: «Дай бог, когда что, ворочайся здоровый, дай бог…» И Веригины вошли в лесное угодье.

Тут желтый свет берез бесшумно играл и осыпался наземь с листвою, и грустно и сладко было молча шагать по золоченому коврику дороги, прощаясь с родным лесом. На выходе из березняка и кончились проводы. Илья первым остановился, первым обнял и, обдавая Матвея перегаром, трижды накрест поцеловал его в щеки. Потом Матвей простился с братом. Они поцеловались долгим, сильным поцелуем, так что стукнулись, встретившись, зубы. Матвей вгляделся в намокшие глаза брата, сказал:

— Когда теперь свидимся, Николка?

— Может… в армии? — будто робея, выговорил Николай.

— Я, чай, отслужу, как тебе идти.

И вдруг Мавра пошатнулась и бросилась на грудь Матвею. Она прижалась к нему, вскрикнула, на один миг стихла, потом неожиданно чужим голосом завопила, давясь обрывистыми всхлипами и еле договаривая одно только слово:

— Сыно…сыно…очек!

Вопль ее колыхался в лесу перекатами. Она вздрагивала, билась лицом о плечо Матвея. Он силился отстранить ее, бормотал напуганно:

— Маманя… Мамань!..

Илья шагнул к ней, схватил под руки, оторвал, оттащил ее от сына.

— Ступай! — прикрикнул на Матвея с белым своим колючим взглядом.

Матвей отдал всем неторопливый поклон, крупно зашагал подымавшейся отсюда дорогой на село.

Ежели подвести счет, думал он, то вышло по положенному: было вино, были песни, были пьяные слезы, пролились и горючие. И вот идет он, с мешком за спиной, на сборный пункт в сельсовет, тоже как положено. Прощай, Коржики! Вспоили, вскормили молодца, обучили его славному рукомеслу. Чего лучше? Шагай — ать, два! Унывать не к лицу. Не таким его растил батюшка, чтобы вешать голову, не таким — мачеха. Эх, мачеха, маманя Мавра Ивановна! Спасибо тебе, что была ты пасынку не меньше родимой матушки!..

6

С уходом сына Илья Веригин слег. Поначалу утешал он себя, что перепил, занедужилось от вина и болезнь скоро пройдет. Но время убегало, а он не вставал. Был позван фельдшер. Он легонько ощупал Илью Антоныча, долго, шевеля губами, составлял рецепт, сказал, чего нельзя есть, и под конец спросил, как думает больной насчет колхозов. Лекарство его не помогло. Тогда звана была известная по округе знахарка-баушка, говорившая, что лечить надо не болести, а слаботу тела. Она охулила фельдшерскую кухню, присоветовала свою, пожирнее, и наказала, пока Илья не выхворался, чтобы и в думках не было поступиться чем колхозу, особливо (избави бог!) животиной, потому-де без молочной сыти один конец всем — что хворым, что здоровым.

От баушкина леченья Илье тоже не сделалось легче. Кто к нему ни заходил, давал свои советы, и, хоть он был несговорчив, боль нудила пробовать, что ни скажут, пока он не начал свыкаться с нею: чему быть, тому не миновать.

Навещали его всю осень и зиму, не-столько чтобы проведать о здоровье, сколько потолковать о заботах, и одни отговаривали идти в артель, другие наумливали записаться. Он всем отвечал:

— Встану, тогда решусь.

Но наедине с собою Илья в прятки не играл. Хозяйство легло на одну Мавру, кузница — на Николая. Парень хотя и сноровился ковать домашнее подручье — рогачи, кочерги, сковородники, да ведь надолго его у наковальни не удержишь. Дружки частенько сиживали с ним у кузницы, раскуривая самосадный табачок, калякая о том, кто куда подастся работать, учиться, пытать счастье. Уйди Николай в город за своим счастьем — что делать? Если и поднимется Илья, все равно в полную силу ему уже не потрудиться, а взять работника — не то время. Вот и гадай. Жена к тому же не советчица — знай себе отшучивается: