Костер для сверчка - [48]

Арестованный скрипнул зубами:

— Одно из двух; или вас ввели в заблуждение, или вы зачем-то меня провоцируете. Поймите, нету за мной вины! Я и по убеждению — пацифист...

— Чего, чего? — гладкорожий милиционер привстал от удивления.

Пришлось объяснить:

— Пацифист — убежденный противник любого насилия.

— Чего же ты распсиховался, кинулся с кулаками на Галкина, раз ты такой убежденный ненасильник?

Объяснять было пустой тратой сил...

До утра его заперли в кладовой.

Из соседней комнаты ему издевательски пожелали спокойной ночи, затем щелкнул ключ, и арестованный остался наедине с решеткой, прихваченной к окну невидимыми в темноте, мохнатыми от ржавчины гвоздями. Он стоял у окна и думал, что сделал правильно, не назвав Наташу, Конечно, она могла, подтвердить его алиби. Могла бы... Но ведь неизвестные провокаторы не постеснялись бы запутать и ее; Поэтому Ростислав боялся Наташиного прихода в отделение. Узнай она о его беде, обязательно прибежит. А он сомневался, что садисты в униформе будут вежливы с женщиной.

Большой ошибкой явилась растерянность, которой на первых порах поддался Ростислав. Ему следовало учесть, что помимо Наташи, есть очкастый незнакомец. Уж он-то не из тех, кто испугается дешевых провокаторов. Он должен помочь Ростиславу, раз последний необходим ему. Правда... Вначале неизвестного нужно найти. А как, если он — неизвестный? Арестовавшим ровным счетом ничего о нем не известно: ни адреса, ни фамилии. Что сказать следователю? Ищите, мол, плешивого мужчину в очках, преклонных лет, обутого в начищенные хромовые сапоги? Идиотское положение.

От окна треснуло сквозняком. Тихо звякнула решетка.

Но зря потешался гладкорожий. Насилие — не метод. Даже помощью насилия он не добьется от Ростислава самооговора. Знать бы, кому понадобилась смерть Мих-Миха? И что с Наташей?..

Эх! Надо было послушаться ее и уезжать тотчас, вместе с ней и Сашей. Подкузьмила его привычка долго раздумывать перед тем, как предпринять что-либо...

Решетка задребезжала. За окном что-то хрустнуло. Донельзя знакомый голос прошептал:

— Ростислав, ты где?

— Здесь.

— Вылезай, да поскорее, — торопил незримый Валерик. Выбираться пришлось на ощупь. Он сунулся головой вперед, завис, поймавшись животом за гвоздь, торчащий в подоконник. Беспомощно завис, шаря руками в поисках опоры, затем вывалился, словно куль, едва не сбив с ног Валерика…

Несмотря на всю трагичность ситуации, приятель выругался шепотом, затем коротко хохотнул.

...Они бежали тесными от мрака и дождя улицами. Скользили. Увязали в грязи, натужно, пробивая путь. Вокруг них колыхались и дрожали едва различимые тени. По-кошачьи мягко ночь гасила нескромный свет заблудившихся окон, то здесь, то там.

Осыпало звездным мусором четыре стороны света; смешались верх и низ. Осталась одна безоглядность. Исколотая острыми вершинами далеких гор, где жила прабабка Ростислава. Да оставалось теплое женское лицо, заблудившееся среди непогасших огоньков. А следовательно, оставалась и надежда.

Шаги впереди стихли. Валерик предупредил: «Пересидишь у нас, в сарае. Змеегорыч не помешает. Отсидишься, а там видно будет».

Ростислав кивнул. Поднял руку, не сообразив, что часы отобраны при аресте. Но и без зеленовато-голубого свечения цифр, было ясно — время близилось к полуночи.

— Наташе бы сообщить...

Приятель шмыгнул носом.

— Слышишь?

Валерии неохотно выдавил из себя:

— А ты не знаешь разве? Хотя откуда тебе знать. Уехала Талька.

— Как уехала? Когда?

Только-только шмон в твоей хате начался, она собрала чемодан и... тю-тю! Даже сына подлючка, бросила у соседки.

— И не сказала, куда?

— Не-а.

Словно обухом трахнуло по затылку. Ростислав стиснул зубы. Около самого сарая его нога попала в лужу, но он остался безучастен. Молча дождался, пока Валерик отыщет керосиновую лампу, потом сел на ящик у входа и застыл. Его не тронул скорый уход приятеля. Также равнодушно он встретил внезапное появление в сарае чокнутого незнакомца. Вошедшему пришлось потрясти Ростислава за плечи, чтобы привлечь к себе интерес. Но, взглянув на незнакомца, беглец снова впал в состояние летаргии. Владелец хромовых сапог растерянно потоптался на месте и тоже исчез...

Вскоре чадящая лампа закашляла. Жестяное нутро десятилинейки пересохло и, фукнув очередной раз, она погасла.

Первородная тоска вдруг охватила Пархомцева и подняла на ноги...

Остановился он у Наташиной избушки. Набежав, словно на зубья бороны, на частокол тревожных звуков. В доме был свет! Он проникал через щель между ставен, ложась серебристо-лиловой дорожкой на сиреневый куст.

Вкрадчивые звуки повторились.

Осторожно, чтобы не чавкнула грязь под ногами, он подкрался к окну. Задержав дыхание, глянул в щель.

В комнате сидели двое.

На узкой Наташиной кровати по-хозяйски расположился «очкарик». Обочь горбатилась спина сидящего на стуле… Змеегорыча! Только теперь на лице старика не было заметно привычной одурелости, оно казалось скорбно и умно.

В спальне шел негромкий разговор. Улавливались только отдельные фразы, смысл которых доходил не тотчас.

— Вы не человек. Допустив ваше появление на земле, Господь даже не испытует, он проклинает нас, переставших быть людьми, утративших последнюю искру из вложенного им в человека.