Костер для сверчка - [49]

— Опять мерихлюндите, батюшка.

Даже так! Отчего «очкарик» обращается к Змеегорычу подобным образом? Ростислав легонько тронул ставню на себя. Слышимость сразу улучшилась.

— …послали его. Я не знал о том, что готовится... Иначе не допустил бы. — Бескровные губы старика дрожали. — Непростительный грех на моей душе... проговорился о манохинцах, однако я никому не желал зла. Мной руководила тревога за... супругу. Вы обманули... обещали помочь в поисках...

Брови незнакомца сошлись. Он явно соболезновал старику:

— Что ж, вы хотите правду... открыть. Супруга ваша погибла в тот самый день... Убийство ее... Я не успел. Да и не имел права рисковать собой, открываясь тогда. Ведь я рисковал не просто жизнью — делом!

Змеегорыч плакал. Он плакал без слез.

Подслушанный разговор ошеломил беглеца. Однако дальше он открыл для себя еще более поразительные вещи. Оказывается, супруга Змеегорыча, перед тем как исчезнуть, имела при себе нож Кибата. Отсюда выходило, что это на ее останки наткнулся Ростислав в далеком детстве?

А собеседники продолжали:

— Ваше дело... Разве стоит он человеческой жизни. Построенное вами зиждется на грехе, на преступлении, на обмане. Ваш храм основывается на песке. Когда-нибудь он рухнет, и погребет под своими обломками множество ни в чем не повинных...

Незнакомец, волнуясь, снял очки. Без них он выглядел совсем стариком, много старше Змеегорыча. Но это была нетленная, законсервированная старость, когда можно дать и семьдесят, и восемьдесят лет, а то и вовсе вечность. Так выглядит перезимовавший репей — ветхим, но без возраста. Когда с первого взгляда становится ясно, что он давно мумифицировался и держится лишь за счет солей кремния, скопившихся в порах клетчатки, однако не скажешь точно, когда он засох — год, два или даже три тому назад.

— Эх, батюшки! Оставшимся в живых безразлично какой ценой устроено чудо на земле. При значительном сходстве наших побуждений и помыслов господа бога надо учитывать разницу в методах и результатах... Люди жаждут немедленного счастья. А вы им только сулите, предлагая нескончаемый и равно тернистый для каждого путь. Вы заразили массы верой в чудо. Нам же достало его сотворить для достойных. Поэтому мы нужны толпе. И ей наплевать, какие будут на нас мундиры. Крикни мы уже сегодня: «Кто с нами? Кто хочет равенства?» миллионы поддержат наш клич. Если массы мечтают о чуде, значит они ждут нас. Если массы требуют молниеносных перемен, значит пробил наш час...

Незнакомец выронил очки, и не заметил как они упали.

— Нам безразлично, под каким именем нас будут встречать. «Измы»-хлам! Чего стоят громогласные обещания любой из партий? Выжмите воду из их программ и вы обнаружите один и тот же остаток — популизм. Существенное содержится только в методах. А тут нам нет равных, ибо мы не брезгливы, и готовы на все.

Густые, выбеленные до синевы волосы Змеегорыча встали дыбом. Он слушал, отчаиваясь. Вместе с ним был весь внимание и нечаянный слушатель за окном.

— И не радуйтесь, батюшка, нынешнему послаблению властей. То от бессилия. Дайте, власти окрепнуть, и... вновь храмы пойдут под заклание. А поделом! Помните о монополии на чудеса.

Собеседник отозвался хрипло:

— Уж вы-то постараетесь!

— Можете не сомневаться.

— Вы — убийца!

— Ложь! Я не организую убийств ради убийства. Пархомцев — старший умер сам. Художника, бездарного мазилу — это правильно, его устранили... Но я не давал таких полномочий... Хотя ничуть не жалею, художник мешал нашему делу. Как мешала и женщина, труп которой вам, именно вам, предстоит сегодня убрать.

Незнакомец шагнул в глубь спальни. На полу лежала бесформенная груда тряпок, небрежно накрытая простыней.

Плешивый старец откинул простыню, разбросал мягкую одежду и выпрямился. Змеегорыч перекрестился: «Господи! Прости мя!»

— Наташа!!! — Ростислав кинулся в дом.

Крючок, на который была заперта дверь, отлетел сразу же, и Пархомцев оказался внутри. Вид его мог ужаснуть всякого: потемневшая до синевы кожа лица, заострившиеся скулы, донельзя ввалившиеся глаза и перепачканная суглинком обувь.

Наташа лежала на боку ничем не прикрытая. Ее неподвижный зрачок был направлен прямо на Ростислава, слепо отражая белизну противоположной стены. Запрокинутая голова открывала шею с черными следами пальцев на ней. Чувствовалось, что тело успело остыть и трупное окоченение завладело его изломами.

Книжная полка помогла ему устоять на йогах.

— М-м-м, — свет застилала сиреневая пелена.

«Опоздал?» — он видел только Наташу. — «Меня не хватит. Наташи больше нет. Есть труп, холодная кукла... Наташи нет, я, похоже, все-таки хочу жить. Жить! Кто я? Подлец! Слабый обыватель? Уехать бы далеко-далеко. В глушь... В тайгу... Где нет никого. Где меня не достанут... «Уеду! Валерик не выдаст, он поможет мне... Стану ловить рыбу.. Грибы собирать... Дышать воздухом... Прости меня, Наташа! Я не могу... Бежать! Сейчас же бежать!».

Сиреневые пряди скручивались в искрящие нити, растягивались, переплетались в большой кокон. Кокон саваном опутывал задушенную женщину. Ее зачугуневшие черты расплывались, а на мертвом лице происходили непостижимые перемены. Перед Ростиславом возникли усталые глаза Мих-Миха. «Ты — вульгарный эклектик», — сказал Ростиславу Мих-Мих. «Предоставь людям право оставаться свободными, сохраняющими достоинство и в слабостях своих. Мораль должна соответствовать наличествующей нравственности. Расхождение тут недопустимо. Ростик, ты — эклектик...». Мих-Мих был прав. «Я такой же как все», — ответил Пархомцев и тоже был прав. «Невелико отличие между мной и монументальным костюмом из райОНО. Мы оба живем самообманом; он — верует в ложные установки, но с пользой для себя лично, я — тешащим меня фрондерством, но себе во вред. А результат один — все остается по-прежнему. Я — это кабинетный костюм наизнанку, тот же назем, издали привезен».